«Литературная газета» № 8(5642), 26.11.97. 

А. СОЛЖЕНИЦЫН

С Борисом Можаевым

(отрывок)

<...>

   С весны 1963 я, уйдя из школы, впервые получил право использовать писательскую свободу: в период ледолома и весеннего паводка жить и писать в отрезанном окском заречьи, в Солотче. Спала вода — и вскоре Борис, воротясь из очередной дальней поездки (под ним как земля горела, он должен был везде в стране побывать и сам видеть), посетил меня там. Домик стоял на краю дубо-соснового леса, в стороне от посёлка, — и по пути ко мне Борис нашёл подкову. С этим и пришёл:

    —  Саня! смотри: тебе —  счастье!

    (Он детски верил, что подкова — к счастью, и правда же: не повсюду они валяются. Прибил её к стене у крыльца.) Разговоры с Борей были мне всегда интересны и полезны многими сведениями — хоть новейшими сего дня, хоть давне-исконно крестьянскими, хоть различением каждой травки и каждой птички, — а главное, так легко он всё это рассказывал, оставаясь и полностью приимчив к собеседнику. Какая-то детская чистота светилась в нём.
    С того года он уже в Рязани не жил, но заезжал (чуть не в каждой области, а тем более в Рязанской, были у него свои сельские "клиенты" — где агроном, где председатель колхоза или райисполкома, и Боря их от времени посещал — узнать, как дела дальше пошли, отражал это в своих очередных статьях). А я теперь принялся вплотную собирать материалы к "Красному Колесу", получил доступ даже в спецхран петроградской Публичной библиотеки, уже изрядно узнал о томившем меня тамбовском крестьянском восстании 1920—21 года — но и ещё мало: теперь надо было непременно посетить сами места восстания. Но как? Решиться на открытую с этой целью поездку — останавливала меня зэческая осторожность: и так уж я в 1964 был для властей подозрительный тип — а ещё и тамбовское восстание? Ну, на том и оборвётся. А ехать анонимно, простачком — уже знал я из своих велосипедных поездок по Средней России, как трудно: на ночлеги в избах не пускают, требуют паспорт, кто да зачем, теперь все у нас изъязвлены подозрительностью. А и откладывать — не годилось, ибо я не собирался властям угождать, и позже меня могло ждать только худшее.
    И как-то раз я поделился с Борисом своей мечтой и тяготой. Он, не задумываясь, мгновенно и с лёгкостью предложил: «Так давай вместе поедем, я тебе устрою.» Как? А — возьмёт от «Литературной газеты» командировку (ему — куда хочешь давали тогда) по сельскохозяйственным делам, в те районы, а я поеду с ним просто как приятель. Очень он меня выручил! — полностью прикрыл и покрыл. Эта безотказность в помощи — была постоянная черта его характера, не ко мне одному.
    И в июне 1965 сели мы в Рязани на поезд и поехали через Мичуринск-Тамбов балашовской линией, — тою самой, где Тухачевский в 1921 на бронелетучке пошныривал. Карта Тамбовской области у меня была с собой (в те годы в Москве на Кузнецком то и дело областные карты продавали, я не пропускал туда зайти), да я уже вперёд изучил, сколько мог. Начать надо с правой стороны дороги, с Каменки, а потом перекинуться на левую, в густоту партизанских скрытий.
    Сошли мы на станции Ржакса, тоже историческая, тут что ни дом — то свидетель. И поехали попутной машиной на Каменку; на каждом перепутке впивай глазом, везде что-нибудь да происходило. Въехали и в желанную Каменку, и, надо же, совпадение: именно она и помечена в командировке, отнюдь не желанной для здешнего предколхоза! — засуетился, гадает, чем провинился. Конечно, начинаем с дела, Боря разговаривает с ним важно, засыпает вопросами, берёт проблемы широко, идём в контору. (Я — никто, просто друг-приятель, на меня без внимания.) Разговор у них и правда интересный, мне бы вникать да учиться, от дедов моих до меня крестьянство уже и иссякло всё, — да голова не тем занята, жду, когда на волю вырвемся из конторы. А Боря умеет нагнать на себя значительный вид и тон; и вот получается из беседы, что дела в колхозе очень серьёзные, придётся нам тут дня на два задержаться. Дело летнее, школа пустует, там ставят нам кровати (а школа-то — бывшая земская! она ж у меня в романе будет). Ну, вечером грех делом заниматься, а июньский день долгий, пошли мы по увалу протяжной главной улицы Каменки сперва на север, аж до давыдовского барского дома — стоит! Так, безделицы, мол, ради, поговорили со стариками о прошлом времени – по-омнят, и Юрия Васильевича, и братьев его, и что в его доме с тех пор поперебывало. Сами мы не называем Плужникова (гражданского вождя тамбовского крестьянства), но так разговор подстроили — они нам и Плужникова назвали. «А где ж он жил?» — «А во-он, внизу, у самой Савалы, кирпичный дом стоит.» Ладно. Теперь вниз по увалу, обсмотрели плужниковский дом, невзначай и внутрь сунулись (весь как влитой пойдёт в роман!). А уж на следующий увал кверху и за село — вон там, на высотке, в лесу, Плужников в землянке прятался после разгрома.
    Боря на всех производил решительное впечатление: высок, грудь на выкате, выправка ещё флотская, высокие волосы на всколебе, ещё ни сединки тогда, глаза весёлые и сметчивые. Ни усов, ни бороды тогда не носил; мужик в расцветном возрасте.
    Инспекция наша по колхозу длилась два дня, а прогулки нас не лишишь, — за это время узнали и историю отца Михаила Молчанова, зарубленного красными на своём же крыльце, вот тут, и даже — нашли ещё живого старичка, Семёна Панюшкина, бывшего здесь волостного писаря. До чего осторожный старик — он один нас заподозрил, имена записал, адреса (я сбрехнул какие-то), по своей осторожности он и все власти пережил, уцелел, да и нам ничего путёвого не рассказал (однако сам-то вот он, я его, живого, и в роман влеплю!). — А ещё в один день взяли мы у председателя машину легковую, поехали посмотреть ниже по Савале крепкое повстанческое село Туголуково; и где за Каменкой повстанцы единственный раз за всё восстание рыли окопы (потом зареклись, не их это дело, потерь много); и начисто разорённое место имения Вышеславцевых на холме близ Волхонщины (мне и разорённое сколько говорит). Председатель колхоза, сильно обеспокоенный, настоял, чтоб ехали мы к такому-то пруду, и там при нас бреднем карасей ловили, и тут же уху нам варили. Ясно, что предколхоза сильно замазан, да не Боре ж теперь его разоблачать. (Уже после отъезда Бориса я ещё несколько дней копался в самом Тамбове, а потом на вокзале увидел меня мужик, кинулся ко мне и изливался теперь, без догляда начальства, какой же у них председатель жулик, 6 центнеров доброго мяса списали, 180 гектаров гороха запахали, не убрав, — так чтоб я в Москве сказал, принял меры! Ах, Боже мой, и ведь этакое — везде...)
    А мы с Борисом ещё поехали от Ржаксы к востоку, в гущу повстанческого края — на две Панды, Караванно, Калугино, Трескино; где автобус попадался, где пешком переходили; помню обширную пойму под Караулом, взнесенным на крутой горе (Караул — чичеринский, отсюда — ленинский нарком, в те бы годы он сюда не сунулся). По этой неохватимой речной долине — шагал Борис с рюкзачком с таким радостным естественным размахом, как будто вот тут и были его родные места, и он тут каждое местечко знал. Далеко вокруг никого-никого, он громко песни пел. И разливался рассказами. Томился он в каменном сгрудьи столицы — а вот просторы русские все как ждали его, тут он и отдышивался. Где только приходилось — доучал меня птичьи голоса различать: овсянки («се-но-вези-да-не-тряси!»), треск коростеля-дергача из травы, бульканье козодоя и «квик-квик» при взлёте, да упорного речного сверчка. Ещё побывали мы в уреме (непролазные приречные заросли) реки Вороны, где скрывался напоследок Антонов. (Поражался я, как Боря, не делая никаких заметок, запоминал приметы наших троп что в лугах, что в уреме, — уверенно вёл обратным путём; иногда проверял меня для шутки: «А теперь — куда?» Я не всегда мог, терялся.) Наконец добрались мы до Инжавина, уже оттуда поездом, я в Тамбов.
    Подарил мне Боря эту неделю незабываемую, как же выручил, открыл путь в роман! И как легко и неподозрительно умел он повести разговор на повстанческую тему, а моё мучение было, что — записывать нельзя ни при каком рассказчике. Запоминал я, запоминал я до последнего напряжения, потом отойду куда-нибудь за сарай, скорей по-свежему записывать. Второй раз отойду, третий, рассказчик подивится, а Боря благодушно: «Да он животом мается.» А потом сам ещё мне досказывал под запись неуслышанное мною. (Тамбов затем мне показал: пойду в областной архив, попрошу старых земских газет, фамилию мою доложили начальнику — за главные годы запретил мне выдавать. Они уже тогда все на меня были оскалены. А уж партархив стоит в городе как крепость, — туда проникнуть и не помышляй.)

<...>