- Категория: «Литературная газета»
«Литературная газета» № 82, 11.07.1961.
К. БУКОВСКИЙ
РАЗМЫШЛЕНИЯ О РАЙОННОМ СЕЛЕ
СЕЛО, О КОТОРОМ пойдет здесь речь, находится на Тамбовщине. Но попасть в него можно раньше. Я, например, могу попасть в него, не выезжая из Москвы. Стоит мне пойти на любой московский рынок, зайти, например, в тот ряд, где торгуют овощными семенами и овощной рассадой, и я окажусь в своем родном тамбовском селе, увижусь со своими земляками и даже могу расспросить их о том, как живут моя мать и все мои родственники. Или, еще лучше, стоит мне попасть на Казанский вокзал к тому времени, когда туда приходит тамбовский поезд, и я снова окажусь среди своих земляков, нагруженных мешками и кошелками, либо, наоборот, сошедших с пустыми руками, но в надежде нагрузить мешки к обратному пути.
Село это живет в значительной степени на колесах. А между тем оно огромное и с каждым годом все растет, взбираясь наверх, к железной дороге, и уходя улицами в поле, где прежде росла рожь, а теперь за дворами, между заборами, растет только картошка.
Я помню это село еще с двадцатых годов. Оно и тогда было большим торговым селом. Я помню его с базарами, торговыми рядами, с двумя паровыми мельницами, с маслобойным заводом, с большой хлебной ссыпкой, оставшейся еще от старых торговых времен, с тремя пекарнями, с большим количеством всякого рода артельных и частных мастерских: сапожных, валяльных, портновских, с целым рядом кузниц, с двумя осенними ярмарками, из которых одна приходилась на яблочный «спас», а другая — на «спас» медовый.
Я помню его также с садами вдоль реки Ржавки, от которой пошло название села, переделанное потом местной интеллигенцией в интеллигентное - Инжавино, с лугами по обеим сторонам этой реки, из которых одни были сенокосными лугами для однодворских жителей, а на других солововские жители - мастеровые пасли своих коров.
Я помню его также с рекой Вороной, в которую впадает Ржавка. Я говорю — «впадает», но лучше бы сказать «впадала», потому что достаточно было одному районному агроному во время войны получить огород под горой, как он повернул эту Ржавку к себе под гору, и все село до самого последнего года не могло возвратить ее назад — пятнадцать с лишним лет эта Ржавка текла вдоль горы, разрушая дорогу из села Балаклея и пропадая напрасно в Девичьем озере, а огороды и сады по лугам оставались без полива. И только в прошлом году село нашло в себе силу возвратить реку на место. К сожалению, возвратить на место тополиную рощу возле вокзала оно уже не может эту рощу срубил другой районный работник — начальник вокзала.
Я помню также село с его Народным домом, прежним купеческим театром, с его самодеятельной труппой, из которой вышли потом известные актеры и режиссеры, с его народным хором, с его молодежной «Синей блузой», с его диспутами, на которые приезжал из Москвы руководитель «живой» церкви — московский митрополит Введенский. Я помню, как «срезали» на этих диспутах московского митрополита местные «безбожники», которым было всего по восемнадцать — двадцать лет.
Я помню также село с отрядом Котовского и с митингами паревского эсера Ишина, правой руки Антонова, который, залетая в село, всякий раз бил в набат и гнал жителей на площадь, а мы, мальчишки, подбирали потом на огородах стреляные гильзы и, лежа на печи, слушали по ночам соленые солдатские анекдоты котовских конников.
Я помню также село и в пору первых колхозов. А потом я уехал, а село осталось. Колхоз в нем в гору не пошел. Не такое это было село, чтобы работать в поле. Село оставалось торговым. И все так же жило оно и в тридцатых годах осенними ярмарками (теперь уже колхозными), базарами, подторжьями, яблочными и медовыми «спасами», торговым шумом возле хлебных амбаров и скотобойни. Все так же паслось на одних лугах, теперь уже рядом с колхозным, солововское стадо, а на других все так же накашивали себе сено для своих коров однодворские жители. И так же стояли весной, в полую воду, сады по Ржавке, окутанные белым облаком вишневого и яблоневого цвета.
По-прежнему в каждый свой приезд в село я находил тут тот же базар, те же улицы, поросшие травой, те же переулки, ту же тополиную рощу возле станции, которую видишь еще за семь верст от села, от самой Свиридовой яруги, те же луга, те же сады и ту же Ворону рядом с невзрачной, но веселой Ржавкой.
По-прежнему я находил тут и тех же углянских, однодворских, солововских жителей, которые сидели за своими палисадниками, никуда не передвигаясь.
И так было до самой войны. Село не росло. Да ему и не было никакой нужды расти. Того, что у него было: двух мельниц, хлебной ссыпки, маслобойного завода, скотобойни и воскобойни вместе с его базарами и торговыми рядами, — вполне хватало для того, чтобы обслуживать в торговых нуждах всю местную колхозную округу, преимущественно степную, а следовательно, и хлебную.
Вокруг села была степь, степная хлебная округа. Там, в этой степной хлебной округе, находилось все колхозное производство. Там сеяли хлеб. Там водили коров, мелкий колхозный скот и птицу. Там добывали молоко, яйца, шерсть, льняное и подсолнечное семя. Там сеяли крупяные культуры — гречиху и просо. Там сажали горох и коноплю. Там, короче говоря был источник всей сельской жизни и всего промышленного производства.
А здесь, в районном селе, почти ничего не сеяли и не жали. Здесь главным образом перерабатывали. Из молока, льняного и подсолнечного семени били масло. На мельницах мололи муку. На крупорушках рушили крупу. На бойне забивали скот. Потом грузили все это в вагоны и отправляли в город. Тут, в районном селе, ничего почти не производили. Тут главным образом перерабатывали и главным образом торговали. Тут обменивали продукты фабрик на продукты колхозов, иначе сказать, осуществляли экономический обмен между городом и деревней.
Вот почему село это хотя и было большим, но никогда не перешагивало тех границ, которые были отведены ему его ролью села обменивающего и торгового... А теперь оно их перешагнуло. Да так, что с каждым новым моим приездом я только диву даюсь: откуда взялись эти новые улицы и переулки!
ОНИ взялись из степи. Мое первое размышление как раз в том и состоит, что надо ли было им браться здесь, в том месте, где совсем ничего уже теперь не сеют и не жнут и ничего почти не производят?
Вот я хожу по этим новым улицам и переулкам. Цепляюсь городскими брюками за плетни, знакомлюсь с новыми жителями. Откуда они? Из Сатина, из Кулевчи, из Ломова, из Коноплянки, из Карай-Пущина. из Карай-Салтыков, из Богданова и даже из-под самой Ржаксы. Все из степной хлебной округи.
Я беру на глаз. В селе за последние десять — пятнадцать лет обновилось почти все его население. Но оно не только обновилось. Оно еще и увеличилось. В 1926 году в селе было менее трех тысяч жителей, в 1939 году — немногим более четырех тысяч, а к 1960 году стало около восьми тысяч. Село не росло, не росло, да вдруг выросло!
Очевидно, тут следовало бы радоваться. Какому публицисту не лестно было бы сообщить, что его родное село за какие-нибудь десять лет стало чуть ли не вдвое больше! Но я, как видно, плохой публицист. Меня это не радует.
Наоборот. Я задаю вопрос: зачем они здесь, эти новые жители? Что их сюда привело? Почему они ушли оттуда, где производят хлеб, мясо и молоко, и пришли сюда, где эти хлеб, и мясо, и молоко только едят? Я знаю, что этот вопрос или эти вопросы не только не просты, но и очень обидны. Но что же делать, когда не поставить их уже стало нельзя.
Статистика — беспощадная вещь. Она не терпит никаких иллюзий и не позволяет даже тем, кто хотел бы закрыть глаза на то дело, которым он руководит, закрыть их и не видеть, куда дело идет. А дело идет к тому, что возникает уже никакое не торговое и никакое не административное, а просто ничего не производящее, потребительское село.
Я не знаю, пользовались ли статистикой те люди, которые отводили усадьбы, нарезали новые улицы, делили под огороды заречные пастбищные луга и позволяли новым владельцам старых проданных усадеб выдвигаться с плетнями на середину улиц и переулков, но я знаю и вижу: прежнего торгового села с его экономически целесообразными границами и функциями нет. Есть другое село: непомерно раздутое, причем без каких-либо видимых и поддающихся глазу производственных надобностей и причин.
Потом, к концу статьи, я дойду и до статистики. А сейчас мне хочется поразмышлять над плетнями. Я упоминал давеча о каких-то улицах, поросших травой. Их нет уже теперь. На местах этих улиц — сплошные плетни. Есть улицы, по которым не только проехать, но и пройти уже нельзя, настолько они заплетены плетнями и настолько всех этих жителей, потерявших связь с большими просторами земли, обуяла страсть к «просторам» маленьким.
В каждый свой новый приезд теперь я вижу одну и ту же картину: владельцы усадеб переносят плетни. Хоть на метр, хоть на полметра всего, да расширить усадьбу! Какая там забота о проезде! Какие там широкие улицы и опрятные палисадники! Давай, загораживай все плетнями, чтобы не только машине, но и курице негде было прошмыгнуть!
Это лезет на середину улицы частная предприимчивость. И ей нельзя ведь не лезть. А чем же он будет жить-то, этот новый житель районного села, если это районное село не имеет (ему экономически это не дано) никакой промышленности, а земли его отошли в совхоз, и совхоз построил рядом с селом еще одно, если не село, то большой поселок? Ему, этому новому жителю, только и остается, что лезть в частную предприимчивость и с ее помощью разводить овощную или цветочную рассаду и везти ее в Москву.
Вопрос другой, зачем он уехал оттуда, где производят не цветочную рассаду, а хлеб, мясо и молоко. Я этого вопроса обходить не буду, потому что он главный. Он уехал оттуда потому, что там труднее и хуже было жить, чем в районном селе. Но сейчас я говорю лишь о том, что ему, этому уехавшему, надо жить и тут, и он начинает жить, только не полем, а тем, что посажено у него за плетнем.
И вот я видел в селе такую картину. На базаре милиция стыдила торговцев овощными и цветочными семенами, обзывала их всякими нехорошими словами, а в это время палатка с овощными семенами была закрыта. Ей нечем было торговать. Все семена еще два месяца назад раскупили те же самые торговцы огуречной рассадой и семенами, которых милиция так нехорошо обзывала. Наверно, такими же нехорошими словами обзывают их, моих нынешних земляков, и в Москве. А ведь с их точки зрения, за что? — «человек хочет жить».
Но я видел еще другую картину. По селу ходила комиссия. Комиссия эта определяла планы усадеб. По этим планам должны будут существовать и входить в ближайшее будущее мои нынешние земляки. И вот что странно: по планам-то этим, выходило, что жить моим землякам и, может быть, долго жить... как раз с этими плетнями! И вот тут вопрос. Как говорится, одно из двух: либо эта комиссия была создана просто для того, чтобы поправить пошатнувшийся сельский бюджет, либо она делала противоестественное для нашего общества дело, потому что входить хотя бы и в ближайшее будущее с плетнями вместо сельских улиц — вряд ли дело естественное.
И вот что странно еще — эти самые заречные луга. Они ведь тоже перестали быть общественными. Когда-то, как я уже сказал, они были такими. И даже еще до колхоза, в двадцатых годах, солововские жители пасли на них общественный скот. А теперь их поделили между служащими, и то обстоятельство, что луга эти переделяются каждый год, не спасает этих служащих, владельцев огородов, от собственнической междоусобицы. Скота ни у солововских, ни у однодворских жителей не осталось, его негде теперь пасти. А луга — одни поделили под огороды, потеряв там и пастбища, и сады, а другие (и это уж вина совхоза) пустили под сорняки. Какая же тут общественная и экономическая целесообразность?
Целесообразности нет никакой. Наоборот, и тут «плетни». И тут вместо общественных угодий — угодья личные (либо запущенные), и все потому, что село потеряло свое экономическое и общественное лицо. Оно превратилось в место, где не только служат и не только отправляют административные и торговые функции, но еще и ищут прибежища люди предприимчивые, но бежавшие от общественного производственного начала.
И снова другой вопрос — как и каким образом они здесь находят прибежище? Этот вопрос юридический, я и его касаться не буду. Я знаю одно — село за десять лет увеличилось едва ли не вдвое, а экономических к тому причин нет никаких. А если и есть, то их очень мало. За эти же десять лет здесь успели построить кирпичный завод, — но остановить паровую мельницу, построить сыроварню, — но остановить (более чем на полгода остановить) маслодельный завод, построить хлебозавод, — но прекратить выпечку хлеба во всех трех пекарнях. Производства здесь если и прибавилось, то не на много. Во всяком случае, не настолько, чтобы загораживать плетнями все улицы и переулки, и не настолько, чтобы отрывать от поля и наделять огородами в общественных лугах несколько тысяч людей, вчерашних производителей хлеба и молока.
Целесообразно ли все это? Нет, не целесообразно. Больше того, это грозит чрезвычайно сложным экономическим противоречием, когда районное село, поглощая рабочую силу в производящей округе и требуя с этой округи все большего количества сельскохозяйственной продукции для собственного потребления, истощает и эту округу, и свое собственное потребление. Возникает то чрезвычайно опасное противоречие, когда производитель зерна, мяса, молока, шерсти и т. д. становится только потребителем всего этого, перестает производить и, больше того, «сбивает с ног» и ,того, кто еще продолжает производить.
Как именно он «сбивает», это очень понятно. Когда потребление встает над сельскохозяйственным производством, перерастает его, — возникает по необходимости хищнический, по существу браконьерский способ самого сельскохозяйственного производства. Для того чтобы получить больше хлеба, начинают сеять хлеб по хлебу. Начинают распахивать луга, выгоны и пастбища и пускать эти площади под зерно.
Начинают пускать «под откос» травопольные севообороты и возводить на их месте сплошные зерновые, невзирая ни на земли, ни на традиции, ни на все агрономические приемы, созданные наукой.
Начинается, собственно говоря, экономическое браконьерство. Такое вот потребительское, непомерно распухшее районное село начинает поедать не только самое себя (это оно делало и прежде), но поедать и половину всего сельскохозяйственного района, да еще и прихватывать из другого. А само производство тем временем не может стать на ноги, потому что сельскохозяйственное производство — это не промышленное производство, оно требует и отдыха для земли, и определенного агрономического цикла. Хлеб по хлебу земля долго родить не может.
И вот в заключение — статистика. Ее будет немного, но статистика эта могла бы заставить задуматься не один лишь Госплан.
Из двадцати девяти тысяч населения всего сельскохозяйственного района до его укрупнения в 1959 году около восьми тысяч приходилось на нынешнее районное село.
Из восьми с половиной тысяч населения нынешнего районного села (теперь оно почему-то названо «рабочим поселком», очевидно, только потому, что выросло вдвое) больше двух третей его взрослого населения не занято ни в промышленном, ни в сельскохозяйственном производстве. Оно занято либо в труде административном, либо в культурном и торговом, либо вообще не занято никаким общественным трудом.
И все это вместе должно каким-то образом уложиться в наше время и в нашу общественную систему. Но вот вопрос: укладывается ли? В том виде, в каком оно существует, мне кажется, что нет. Тогда как же с ним быть? Ведь село то стоит. И не просто стоит — оно растет. Оно что ни год, то все больше перебирается через железную дорогу. Теперь уже не тополиная роща возле станции видна от Свиридовой яруги, а само село пришло к Свиридовой яруге и норовит перешагнуть через нее, перенести свои усадьбы и огороды на соседние совхозные поля.
И вот что странно! Руководство то местное как будто только в том и заинтересовано, чтобы это потребительское село росло. Для него, для этого села, снижаются цены (в «рабочем поселке» все стоит дешевле). Для него строятся колбасная, ресторан, магазины. Для него рядом в бывшим Народным домом воздвигнут еще один театр. Для него удваивается количество школ. И все это как будто бы должно быть приятно и радостно, но снова меня это, почему-то радует не слишком.
Я знаю, что из этого будет. Из этого будет то, что в будущем году в районное село переселятся еще четыреста с лишним вчерашних производителей зерна, мяса и молока, а может быть, и больше, потому что кому же не приятно переселиться туда, где можно ходить в театр, и существовать не тем, что производишь хлеб, мясо и молоко, а тем, что просто сажаешь у себя за плетнем морковные семена!
Нет, я думаю, что этого все-таки не будет! Не должно быть. Иначе может случиться так, как случилось в Мучкапском районе еще в том году, когда я там был. Там из девятнадцати тысяч всего населения района девять тысяч уже жили в районном селе.
И вот я подвожу итог своим размышлениям. Надо, мне кажется, установить какие-то производственные, какие-то промышленные функции районному селу. Надо определить ему его административные, его экономические границы. Надо, чтобы оно перестало быть прибежищам для беглецов от общественного производственного начала, а само несло в себе это производственное начало. Потребительские села, как мне кажется, нам не нужны.
И вот я размышляю еще: а не лучше ли строить колбасные, сыроварни, птицебойни, небольшие перерабатывающие заводы и даже больницы, школы и театры по преимуществу там, где живет производитель хлеба, мяса и молока? Не лучше ли сочетать сельскохозяйственное производство с его переработкой там, на месте, и дать таким образом производящей округе еще и возможность приблизить к себе и экономику, и культуру? Не лучше ли не оттягивать предприимчивых людей к тому месту, где ничего или почти ничего не производят, а обратить их предприимчивость на общественное производственное начало, причем не где-нибудь, а у себя же, в колхозном селе? Не лучше ли дать возможность колхозному селу работать круглый год, а значит, и экономически приковывать к себе производителя общественного продукта, вместо того чтобы распускать его по потребительским селам и увеличивать население там, где сажают только морковные семена?
Не лучше ли?
Мне кажется, что лучше.