ГЕНИИ РУССКОЙ МУЗЫКИ
Сергей Васильевич Рахманинов был поразительно, феноменально одарен. О его музыкальном слухе, памяти, концентрированности творческой энергии, благодаря которой он писал свою гениальную музыку подчас с внешней моцартовской легкостью, сохранились сотни свидетельств, одно красноречивее другого. Вот некоторые из них.
Свою дипломную работу в Московской консерватории - знаменитую оперу «Алеко» -
18-летний Рахманинов написал в течение 17 дней, считая от получения экзаменационного задания до полного завершения партитуры. А ведь это около часа звучания музыки!.. Только чисто техническое написание партитуры должно было занять немало дней.
Касательно его музыкального слуха и памяти современники замечали, что о каком бы музыкальном произведении ни заговорить, будь то фортепианное сочинение или симфоническое, современного автора или прежнего - что хотите, если он только это сочинение слышал, это значит, он его знает наизусть и может сыграть,- не наиграть, а именно сыграть, как вещь, которую он учил... Есть и еще более удивительные, граничащие с чудом свидетельства рахманиновского слуха и памяти. Выдающийся русский музыковед-теоретик Б. Л. Яворский вспоминает, как однажды Рахманинов был в гостях у Танеева. В это время к нему приехал Глазунов и впервые сыграл первую часть своей новой, Шестой симфонии. Рахманинов сидел в соседней комнате. Когда Глазунов кончил играть, он вошел, сел за рояль и сыграл, к изумлению автора и всех присутствовавших, первую часть Шестой симфонии, как всегда, с блеском и мастерством.
Подобных фактов можно привести множество... Примечательно в этом плане, что Петр Ильич Чайковский, присутствуя в Московской консерватории на одном из курсовых экзаменов Рахманинова по композиции, поставил ему, тогда 15-летнему мальчику, пять с четырьмя плюсами! И этот случай в какой-то мере символичен. Чайковский как бы предчувствовал, что именно Рахманинов станет крупнейшим продолжателем его традиций, что в лице его русская музыкальная классика обретет нового гения - композитора, который приумножит своими сочинениями ее творческую сокровищницу, ее золотой фонд.
Что же главное в творческом облике Рахманинова-композитора? Ответить на подобный допрос довольно трудно. Ведь его музыка - это целый мир поразительных по яркости художественных образов. Их глубина и богатство заставляют вспомнить крупнейших, выдающихся гениев человеческой культуры - Пушкина, Льва Толстого, Шекспира, Бетховена...
Когда-то Рахманинов сказал о своем близком друге, гениальном русском артисте Шаляпине: «Он пел так, как Толстой писал». Мне думается, эту краткую, но удивительную по лаконичной емкости формулировку можно переадресовать и самому Рахманинову: он также умел с необыкновенной мощью, пользуясь средствами своего искусства, отображать типические явления жизни, процессы ее развития. Он также был глубоко национальным русским художником в самом полном и точном смысле слова.
Вероятно, основное в творческом почерке Рахманинова - сколь ни трудны подобные обобщения — есть несравненное чувство русской песенности, русского голоса. Не случайно связи с его музыкой часто говорят о «бесконечной мелодии»... В самом деле, мелодии» Рахманинова необычайно протяженны. Они создают ощущение безбрежной шири, неоглядных русских просторов. Но это не пассивная созерцательность окружающей природы: музыка гениального композитора всегда чрезвычайно динамична, всегда отличается огромной экспрессией! Вспомните хотя бы его юношеские сочинения: оперу «Алеко» и знаменит! «Прелюдии для фортепиано до-диез минор. Какой эмоциональный размах, какая поистине грандиозная амплитуда динамических нарастаний! И какая удивительная концентрированность мыслей и чувств!.. «Прелюдии до-диез минор», являющийся типичной Фортепианной миниатюрой, по богатству и динамизму музыкально-образного содержания может быть сравним с симфонией.
Жизнь всегда безгранично богата и разнообразна. Творчество гениальных художников, разносторонне и глубоко отображая ее, полно самых различных чувств и мыслей. Но при всей разноплановости, несхожести содержания в нем всегда есть центральная, сквозная идея, определяющая пафос творчества их авторов ,создателей крупнейших, значительнейших произведений, созданию коих они отдавали жар своей души... Такова и музыка Рахманинова. Напоенная ароматом цветущего летнего дня «Прелюдия для фортепиано соль мажор», благоухающая утренняя свежесть романса «Сирень», бурлящие, вспененные валы романса «Весенние воды», тоскливая пустота глухой ночной степи в романсе «Ночь печальна», трагедийная экстатичность фортепьянных прелюдий Си минор и Ми минор, задушевнейшая, поэтичная лирика фортепьянных прелюдий Ми-бемоль мажор и этюда Соль минор, непритязательная прелесть «Итальянской польки», ликующая радость фортепьянных прелюдий Си-бемоль мажор и этюда Ми-бемоль мажор, суровая, маршевая чеканность прелюдий Ре минор, Соль минор... Поразительное богатство эмоций и выразительность красок!.. Но есть в нем, во всем этом богатстве, центральный образно-тематический комплекс. Это эмоции мужественной силы, героического тонуса, могучего- по- бетховенски, по- шекспировски - размаха чувств... Именно они определяют пафос крупнейших сочинений Рахманинова: Первого, Второго и Третьего концертов для фортепьяно с оркестром, Второй симфонии, Второй сюиты для двух фортепьяно в четыре руки... Перефразируя известную мысль, можно сказать, что музыка эта, как, впрочем, и все, что написано Рахманиновым, высекает огонь из людских сердец.
Одно из основных выразительных средств музыки Рахманинова - упругий, стальной ритм, непрерывно держащий слушателя в состоянии эмоционального напряжения. В сочетании с безбрежным мелодийным разливом он и дает чрезвычайно впечатляющую силу музыкальным образам его произведений.
Я хорошо помню, с каким восторгом встречались они слушателями в предреволюционные годы. В них чувствовалось образное обобщение надвигающихся революционных перемен.
В музыке Рахманинова и впрямь «слышится встревоженность начала века, полная грозовых предчувствий». Но при этом Рахманинов «совсем особенно принимал предгрозовые настроения и бурлящие ритмы русской современности: не разрушение и хаос слышались ему, а предчувствие великих созидательных сил, возникающих из недр народных...». Слова эти принадлежат академику Б. В. Асафьеву. Мне кажется, в них очень точно передано то ощущение, с которым накануне революции воспринимала музыку великого русского композитора, утверждавшего торжество реалистических принципов русской музыкальной классики, передовая общественность России...
Сергей Васильевич Рахманинов был не только гениальным композитором, но в не меньшей степени гениальным пианистом и дирижером. В этом отношении он, пожалуй, почти не имеет аналога в мировой истории музыки. Трудно назвать другого музыканта, который был бы столь равно гениален и в творчестве и в двух труднейших исполнительских профессиях!.. Великое счастье для истории мировой культуры, что звукозапись донесла до нас многие бесценные шедевры рахманиновского пианизма!..
Должен, однако, сказать, что звукозапись далеко не полно передает всю глубину и мощь Рахманинова-пианиста. Мне посчастливилось много раз его слышать и в качестве пианиста и как оперного и симфонического дирижера... Особенно часто это было в сезоне 1912-1913 годов, когда Рахманинов провел в Москве большой цикл симфонических программ. Впечатление было столь ярким, что, несмотря на прошедшие с той поры шесть десятилетий, помнится буквально все, вплоть до малейшей детали!..
Как зачарованный, слушаешь игру этого титана пианизма, и не верится, чтобы когда-либо мог быть пианист, равный ему... Привожу эти слова только потому, что они принадлежат одному критику из декадентского лагеря, который страстно, но безуспешно боролся против рахманиновской музыки... Рахманинов-пианист побеждал любую, самую предубежденную, самую враждебную аудиторию! Виртуозный блеск был присущ его игре в самой высшей степени, но никогда не приобретал самодовлеющего характера. Самые головокружительные, казалось бы, решительно невозможные для исполнения пассажи звучали у него легко, естественно и просто. Но наиболее поразительным в его игре была вокальность звука. Фортепьяно буквально пело под его руками! В какой бы октаве ни звучала мелодия, она неизменно обретала вокальную эмоциональную насыщенность, свою вокальную эмоциональную выразительность...
Ни одна самая совершенная звукозапись не передает, к сожалению, в полной мере эту особенность рахманиновского пианизма.
И еще ритм - неповторимая ритмическая энергия, непрерывно излучаемая Рахманиновым-пианистом... Не знаю, в чем дело, быть может, в особом артистическом обаянии Рахманинова, но существующие записи его игры в этом отношении не более чем бледная копия... Впрочем, дело, видимо, в том, что Рахманинов, как гениальный артист-трибун, особенно ярко творил непосредственно перед аудиторией. В условиях же студийной записи - а иной в его время не существовало - ораторский пафос его пианизма неизбежно скрадывался, словно отходил на второй план...
И очень жаль, что о Рахманинове-дирижере сегодняшние музыканты и любители музыки судят фактически лишь по воспоминаниям современников.
Очень трудно найти слова, чтобы передать масштаб и мощь его дирижерского таланта. В симфонических программах он буквально потрясал меня поразительным умением лепить музыкальную форму!.. Невозможно забыть, в частности, трактовку Богатырской симфонии Бородина. Что же касается его собственной оратории «Колокола», то ни одно из сотен слышанных мною исполнений не может сравниться с авторской дирижерской интерпретацией. Каждая фраза была скульптурно-рельефной. Динамические нарастания и спады звучали с удивительной силой. И опять-таки выступало на первый план, как и у Рахманинова-композитора, органичное единение безбрежной мелодийности (он непременно подчеркивал мелодическое начало во всех исполнявшихся партитурах) и стального, упругого ритма... Обычно, когда хотят сделать высокую похвалу дирижеру, говорят, что он добился такого эффекта, будто музыка рождается только сейчас, сию минуту, в концертном зале... В творчестве Рахманинова-дирижера этот эффект также возникал, но дело обстояло сложнее. Слушатель все время чувствовал стальную волю дирижера. Поток музыки звучал с огромной выразительной силой, но какая бы то ни было импровизационность была чужда ему. Это было классически совершенное творение, отточенное во всех мелочах, отшлифованное в малейших деталях, которые, интегрируясь, давали величественное целое.
Таков же был Рахманинов и за дирижерским пультом оперного театра, впрочем, с той разницей, что эта стальная дирижерская воля тут органически сочеталась с умением «дышать» вместе с певцом, точнее, с умением полно и глубоко раскрывать дарование каждого солиста... Когда Рахманинов стоял за пультом, певцы буквально преображались. Не случайно они боготворили его, несмотря на то, что он был чрезвычайно строг и требователен. Между прочим, Рахманинов всегда говорил о том, что ему не нужно много репетиций: ему нужно много внимания во время репетиции...
Как известно, в декабре 1917 года Рахманинов уехал с семьей на гастроли в Швецию и более уже не вернулся на Родину...
Горько писать об этом. Горько прежде всего потому, что эмиграция неизбежно оказала весьма тяжелое влияние на развитие таланта Рахманинова.
Для художника, который всем творчеством своим был глубочайшим и прочнейшим образом связан с народом, чья музыка и исполнительство стали в начале XX века едва ли не ярчайшим выражением русской национальной стихии в искусстве, отрыв от Отчизны, от родного народа был чрезвычайно тяжел...
Рахманинов очень болезненно переживал разрыв с родной страной. Как известно, он внешне был чрезвычайно замкнутым, сдержанным человеком, однако К. С. Станиславский вспоминает, что, когда МХАТ возвращался после гастролей в США на Родину, «Сергей Васильевич провожал нас на пристань. Поднимаясь по трапу, я взглянул на него. Сутулясь, стоял он, молча и сосредоточенно всматриваясь в даль моря. На его глазах были слезы...»
Есть и много других аналогичных свидетельств того, как тосковал Рахманинов по родной России, как ее не хватало ему в его неизменно триумфальных концертных гастрольных поездках. Это, кстати, подтверждается и композиторским его творчеством последних лет.
Музыковеды обычно обращают внимание на то, что за рубежом Рахманинов писал гораздо реже, подолгу и трудно вынашивая каждое новое произведение, что в какой-то мере может быть объяснено и возрастом, особой, обостренной требовательностью к результатам творческого труда... Но значительно реже вспоминают о другом, по-моему, гораздо более существенном: о том, что последние произведения Рахманинова окрашены в скорбные тона. Несмотря на мужественность, они очень печальны... Таковы фортепьянные Вариации на тему Корелли и Рапсодия на тему Паганини. Таковы Третья симфония, «Симфонические танцы»... Лучше всяких слов они передают душевные муки композитора, жившего на чужбине.
Когда началась Великая Отечественная война советского народа с гитлеровскими захватчиками, Рахманинов, уже будучи тяжело больным, вопреки противодействию американских реакционных кругов устраивал концерты и сбор отдавал в фонд помощи Советскому Союзу... Очень выразительна лаконичная записка в советское консульство, сопровождающая денежный перевод:
«От одного из русских посильная помощь Русскому народу в его борьбе с врагом.
Хочу верить, верю в полную победу!
Сергей Рахманинов,
25 марта 1942 года».
Думаю, что если бы композитор в начале 1943 года не скончался от рака, он вернулся бы на горячо любимую им Родину.
...В эти дни, торжественно отмечая 100-летие со дня рождения одного из крупнейших гениев русской классической музыки, мы не только отдаем дань его памяти. Творчество Рахманинова — с нами. Его музыка звучит постоянно и повсеместно.
Десятки и десятки изумительных сочинений Рахманинова входят в тот золотой классический фонд, который составляет основу репертуара и филармоний, и консерваторий, и музыкальных училищ, и наиболее крупных коллективов художественной самодеятельности. Музыка Рахманинова — крупнейшее явление прогрессивной реалистической культуры XX века... Всегда, даже в годы активизации различных декадентских «измов», высилась она, как несокрушимый утес. И сейчас является она ярчайшим образцом глубоко реалистического русского национального искусства, создаваемого для народа и к нему обращенного...