Бройтман С.Н. Поэтика книги Пастернака "Сестра моя - жизнь". "МУХИ МУЧКАПСКОЙ ЧАЙНОЙ"(отрывки).

36. МУХИ МУЧКАПСКОЙ ЧАЙНОЙ

Если бровь резьбою
Потный лоб украсила,
Значит, и разбойник?
Значит, за дверь засветло?

Но в чайной, где черные вишни
Глядят из глазниц и из мисок
На веток кудрявый девичник,
Есть, есть чему изумиться!

Солнце, словно кровь с ножа,
Смыл - и стал необычаен.
Словно преступленья жар
Заливают черным чаем.

Пыльный мак паршивым пащенком
Никнет в жажде берегущей
К дню, в душе его кипящему,
К дикой, терпкой божьей гуще.

Ты зовешь меня святым,
Я тебе и дик и чуден, -

А глыбастые цветы
На часах и на посуде?

Неизвестно, на какой
Из страниц земного шара
Отпечатаны рекой
Зной и тявканье овчарок,

Дуб и вывески финифть,
Не стерпевшая и плашмя
Кинувшаяся от ив
К прудовой курчавой яшме.

Но текут и по ночам

Мухи с дюжин, пар и порций,

С крученого паныча,

С мутной книжки стихотворца.

Будто это бред с пера,
Не владеючи собою,
Брызнул окна запирать
Саранчою по обоям.

Будто в этот час пора
Разлететься всем пружинам,
И, жужжа, трясясь, спираль
Тополь бурей окружила.

Где? В каких местах? В каком
Дико мыслящемся крае?
Знаю только: в сушь и в гром,
Пред грозой, в июле, - знаю.

1

«Мухи мучкапской чайной», начиная с заглавия, включают в себя «имя» предыдущего стихотворения (мух/муч) и его хронотоп («Где? В каких местах? В каком / Дико мыслящемся крае? / Знаю только: в сушь и в гром, / Пред грозой, в июле, - знаю»). Очевидно и то, что переход от «даль табачного / Какого-то, как мысли, цвета» к «мухам мучкапской чайной» осуществлен Пастернаком через двойную отсылку: к «Мухам» (1873) А. Апухтина и стихотворению И. Анненского «Мухи как мысли» (Памяти Апухтина)¹. Присмотримся к этим текстам.

Мухи, как черные мысли, весь день не дают мне покою:
Жалят, жужжат и кружатся над бедной моей головою!
Сгонишь одну со щеки, а на глаз уж уселась другая,
Некуда спрятаться, всюду царит ненавистная стая,

Валится книга из рук, разговор упадает, бледнея...
Эх, кабы вечер надвинулся! Эх, кабы ночь поскорее!

Черные мысли, как мухи, всю ночь не дают мне покою:
Жалят, язвят и кружатся над бедной моей головою!
Только прогонишь одну, а уж в сердце впилася другая,-
Вся вспоминается жизнь, так бесплодно в мечтах прожитая!
Хочешь забыть, разлюбить, а все любишь сильней и больнее...
Эх, кабы ночь настоящая, вечная ночь поскорее!

В стихотворении Апухтина для Пастернака окажется важным само сравнение мух с мыслями - оно лежит в подтексте образа «табачного какого-то, как мысли, цвета», а затем вызывает появление самих «мух» и развивается в направлении, намеченном И. Анненским. Скажется у Пастернака и «обоюдность» сравнения («мухи, как черные мысли», «черные мысли, как мухи») и то, что образ не умещается в рамки даже такого сравнения, а разворачивается в композиционный параллелизм. Еще тоньше параллелизм проведен у И. Анненского:

Я устал от бессонниц и снов,
На глаза мои пряди нависли:
Я хотел бы отравой стихов
Одурманить несносные мысли.

Я хотел бы распутать узлы...
Неужели там только ошибки?
Поздней осенью мухи так злы,
Их холодные крылья так липки.

Мухи-мысли ползут, как во сне,
Вот бумагу покрыли чернея...
О, как мертвые, гадки оне...
Разорви их, сожги их скорее.

У него первая половина стихотворения (ровно шесть строк, как и у Апухтина) посвящена «мыслям» и только во второй половине появляются «мухи» (у старшего поэта порядок был противоположный, а сравнение появлялось с самого начала). Расчленяющего и аналитического сравнения у Анненского вообще нет, а параллелизм принимает специфическую форму: после темы «несносных мыслей» - «мухи» подаются как совершенно реальная, конкретная и крупным планом увиденная деталь осеннего пейзажа. Она имеет смысл сама по себе и ее иносказательное значение никак не педалируется, а потому она воспринимается как прямой, предметный план символа.

В то же время у Анненского тема «мыслей» с самого начала идет параллельно с темой «стихов», и именно в этом смысловом пространстве возникают метафорические обертоны, говорящие об апухтинских подтекстах («отравой стихов», «одурманить несносные мысли») и ведущие к будущей теме «мух». В последней строфе произойдет наложение всех трех тем друг на друга: черные «мухи-мысли» станут мертвыми стихами, покрывшими бумагу. Именно о стихах говорят прежде всего и последние глаголы - «разорвать» и сжечь»; к мухам-мыслям эти действия имеют отношение уже символическое.

Так же, как Анненский переосмыслил и переоформил образную структуру Апухтина, Пастернак трансформировал субъектно-образную архитектонику обоих своих предшественников.

Где? В каких местах? В каком
Дико мыслящемся крае?
Знаю только: в сушь и в гром,
Пред грозой, в июле, - знаю.

Он является «открытым» в нескольких смыслах. Первый - открытость и даже смешение времени и пространства: «На вопрос "где" дается ответ "когда"» (т. е. вместо топоса предлагается синкретический хронотоп. - С.Б.). Второй - символическое замещение смысла - феноменологически поданным состоянием мира, которое еще должно быть понято и по-прустовски «обретено»⁸. Третий - то, что исследовательница называет «потерянностью» в пространстве, выраженной «в форме ритори- ческих вопросов: «Где? В каких местах? В каком / Дико мыслящемся крае?» <...>. Устойчивое состояние дезориентации поэта в пространстве, конечно, является способом образного выражения его почти гипнотического погружения в детали окружающей атмосферы. Таким образом, реальный город Мучкап под неподконтрольным самому поэту пером открывается в стихотворении с новой точки зрения» (385, с. 124). Наконец, перед нами модальный хронотоп, заставляющий вспомнить верленовский эпиграф к «Книге степи»: «Возможно ли оно, было ли оно?»

Обратим внимание на его переклички с концовкой предыдущего - «Морской, предгромовой, кромешной» - и с серединой самого этого стихотворения:

Неизвестно, на какой

Из страниц земного шара...

К дикой, терпкой божьей гуще

...спираль
Тополь бурей окружила.

Соответствия начинаются с вопроса, влекущего звуковую близость рифм абсолютного центра и финала («на какой», «в каком»; см. и одни и те же ударные гласные в клаузулах данных строф - «оаоа»). Затем соответствия распространяются на мотивы «неизвестности» или «немыслимости / невозможности» хронотопа («В дико мыслящемся крае», «к дикой <...> божьей гуще»), его катастрофичности («предгромо-

вой», «пред грозой», «бурей тополь окружила») и выходе за рамки конечно-размерных определений. Вообще вся финальная часть, 9-11 строфы, одновременно «прозаизирована» и гиперболизирована, повышенно «откликаясь» на предшествующий текст (в девятой воскрешаются рифмы первой строфы: «собою-обоям-резьбою-разбойник», в ней же появляются рифмы будущей десятой строфы: «пера-запирать-пора-спираль», а самый конец возвращает нас, как мы видели, к середине).

По существу перед нами своеобразная форма выхода за границы определенного пространства, хронотоп, преодолевающий идею хронотопа, реальность, оказывающаяся больше себя самой и именно потому - реальнейшая. Это сказывается и в том, как стихотворение соотносится с предшествующим ему «Мучкапом» и следующим за ним «Дик прием был, дик приход».

Согласно фабуле, порядок следования стихотворений должен, казалось бы, быть обратным. В «жизни» события «Мух мучкапской чайной» протекали перед последним свиданием «Мучкапа» - сразу после размолвки, изображенной в «Дик прием был, дик приход» и ставшей точкой отсчета для нашего стихотворения (без знания этого целый ряд его деталей не может быть понят адекватно, см., например, трактовку начала стихотворения в работе К. О'Коннор, не учитывающей данной инверсии). Но поэт не только поменял стихотворения местами - по убедительному предположению М.Л. Гаспарова и И.Ю. Подгаецкой, он сделал большее: дал нам основание считать, что «Дик прием был, дик приход» и есть то стихотворение, которое на наших глазах создает герой «Мух мучкапской чайной» (75)⁹. Тогда композиционная инверсия получает дополнительный смысл: Пастернак предлагает нам не наивно «жизненную», а творческую последовательность, «второе рождение» смысла и внесмысловой активности любви и творчества.

1.Этот факт неоднократно отмечался, см., например: Альфонсов В. Поэзия Б. Пастернака. С. 360-362.

<...>

8.«Как будто концовка дает разгадку всех загадок и наконец-то называет предметы стихотворения своими именами. Это иллюзия: на самом деле своими именами названы только обстоятельства, а предметы - горе, стихи и мухи - продолжают волновать читателя сомнительностью своей разгадки» (Гаспаров М.Л., Подгаецкая И.Ю. Указ. соч.).

9. Гаспаров М.Л., Лодгаецкая И.Ю. Указ. соч. Роль «разбойника» и «ночи» ему навязана интенцией героини и собственным самоуничижением, готовностью «сойти на нет» в ощущении своей вины. Неудивительно, что позже он предстанет и в ином облике.