ВОЛЯ ТРУДА
№ 60. Вторник, 26 ноября 1918 г.

Страница 2

Земельный вопрос за год революции.
Иностранная жизнь.
Борис Пастернак. БЕЗЛЮБЬЕ. (Глава из повести).

   Если бы сельское население, при проведении социализации земли, вздумало держаться за единоличные формы хозяйства, оно никогда не смогло бы уравнительно распределить землю.

  На бумаге, теоретически распределить землю по потребительно-трудовой норме - совсем простая вещь, это техническая землемерно-агрономическая задача, которую разрешит любой студент соответствующего политехнического отделения. Тем более что «инструкция» в законе о социализации земли ставит этот вопрос на чисто практическую почву: берется в соответствующем поясе типичное трудовое земледельческое хозяйство, удовлетворяющее все свои потребности из получаемого с обрабатываемого им участка урожая.

  Прочтите эту «инструкцию» и вы убедитесь, что потребительно - трудовая норма вовсе не «синяя птица», как ее некоторые называют, а вполне реальная штука, которая доступна любому крестьянину из любой деревни. Для того чтобы получить эту «норму», стоит фактически опросить десяток, другой крестьян - сколько нужно десятин пахотной и луговой земли для того, чтобы быть сытой, обутой и одетой нормальной крестьянской семье. Этот десяток - другой крестьян весьма точно сможет ответить вам и на другой вопрос: сколько нормальное хозяйство может обработать земли, не применяя наемного труда.

  Все это настолько близко крестьянину, что он сжился со всеми этими «нормами», не называя их, конечно, научными терминами. Теоретикам надо брать эти нормы у практиков.

  Но не в этом дело: когда по этим «нормам» приходится равнять хозяйства (по «едокам» и «рабочим силам»), то приходится ведь равнять фактически «урожай». А это значит, что приходится равнять пахотную, луговую, огородную и прочую земли по качеству и не только по качеству, но еще и учитывать близость и отдаленность участков.

  Тут начинается дробление участков и чересполосица. В итоге неудовольствия и споры между наделяемыми: «мой участок хуже твоего», «моя полоса дальше твоей», «мой загон на припеке» и т.д. Жалоб не оберешься, всех не примиришь и уравнительности полной не установишь, зато и путного хозяйства при такой земельной чехарде не наладишь.

  На этой почве сам собой напрашивается разговор об общественной обработке, о коллективном ведении хозяйства: в этой плоскости легко убедить трудовое земледельческое население брать землю по потребительно-трудовой норме не на единоличное хозяйство, а на круг - на все сельское общество или на всю волость и обрабатывать ее (запахивать и засевать, а также и убирать урожай) сообща. Тогда не может быть больше разговоров о «моем» и «твоем» участке, о чересполосице и прочих, выражаясь мягко «неудобствах» единоличного хозяйства.

  К тому же общая обработка дает возможность разработки общего плана хозяйства с распределением полей большими полосами. Культура всего хозяйства повышается, наблюдается большая экономия в земле (сокращение отхода на межи, заезды и т.п.), в инвентаре (живом и мертвом), в семенах и т.п., прежде же всего, в рабочей силе, которую можно распределять равномернее и с большей пользой для хозяйства.

  Но есть еще другой момент, который с такой же императивностью толкает земледельческое население к коллективным формам хозяйства при проведении закона о социализации земли. Это - передел земли при убыли и приросте населения: вновь нарождающиеся едоки должны наделяться из запасного земельного фонда, а уходящие или умирающие едоки лишаются своих наделов в пользу запасного земельного фонда.

  Само собой ясно, каковы последствия такой «свалки-навалки», которую пришлось бы производить ежегодно или через определенные промежутки времени: шахматная доска через полосицы еще больше запестрела клеточками, причем клеточки стали бы еще мельче; вдобавок непрерывно стал бы нарушаться план ведения данного хозяйства. Ведь что значит, например, выделять из восьмипольного хозяйства долю умершего, например, едока? Это значит - от всех восьми полей урезать по кусочку и отдать следующему в очереди кандидату из земельного фонда, в который отошли бы эти клочки.

  Явная нелепость! Но нелепость, которой не пройдешь при индивидуальных формах хозяйства.

  Другое дело при коллективных формах хозяйства. Не говоря о том, что случаи сокращения населения сельского общества, волости и т.д. являлись бы редкостью. Речь шла бы преимущественно о наделении землей прироста  населения. И тут это наделение производилось бы опять-таки на круг, через определенный период времени, чем не нарушался бы общий план хозяйства.

  Скорее же всего, такое наделение не вызывалось бы потребностью жизни, так как на ровне и параллельно с ростом населения шла бы интенсификация хозяйства, прибывающее население удовлетворялось бы и прироста урожаев, или находило бы приложение своим силам в развивающейся сельскохозяйственной технике (рост сельскохозяйственных промыслов).

  Я мог бы привести еще ряд примеров, указывающих на то, как социализация земли почти, что принудительно толкает трудовое земледельческое население к коллективизации хозяйства. И в этом великий смысл последовательного проведение в жизнь основного закона 27 января 1918 г. о земле; он не только расчищает путь к коммунизму, но и органически ведет к нему, как логическое последствие уничтожения собственности на землю и уравнительного ее распределения между трудовыми хозяйствами.

  Но аграрный коммунизм мы понимаем вполне конкретно, как хозяйственную организацию на определенной территории, как территориально-хозяйственную организацию производства и распределения.

  Сельскохозяйственная коммуна, если это только социалистическая коммуна, а не вульгарная «коммуна» в духе тех, которые насаждаются сверху большевиками, с нарушением основного закона о социализации земли, предполагает не только обобществление земли и инвентаря, но и обобществление труда, вместе с распределением продукта труда по потребностям членов коммуны; общий труд по силам каждого на земле, находящейся в общем пользовании, удовлетворение потребностей по заранее фиксированным нормам с установлением внутреннего обмена без цен и без денег на продукты. Категория «личного дохода», как и категория «собственных орудий производства» упраздняется. «Личным» остается в коммуне только домашняя обстановка и домашняя утварь - и то эта категория предметов может суживаться по мере учреждения общежитий с общими столовыми, кухнями и т.п.

  Возникновение таких сельскохозяйственных коммун можно себе представить разно: это может быть группой хозяйств, выделявшихся к одному месту, это может быть группой хозяйств взявшихся за ведение культурного хозяйства, на площади бывшей помещичьей экономии, это может быть, наконец, целое общество или даже волость, решившие коммунально вести хозяйство.

  Могут быть и другие примеры возникновения коммун.

  Важны лишь два момента при их возникновении:

1)     чтобы их нарождение не нарушало очереди и уравнительности в наделении землей трудового земледельческого населения батраков, малоземельных крестьян и безземельных трудовых арендаторов, местных и пришлых, 2) чтобы под этими коммунами не скрывались простые артели и кооператоры, или даже акционерные компании - затея кулаков, помещиков или других каких-нибудь аферистов.

  О существе социалистической коммуны я уже говорил выше.

  Чем больше территория, на которой возникает сельскохозяйственная коммуна, чем сложнее ее хозяйство и чем разнообразнее отрасли этого хозяйства, тем жизненнее такая коммуна, тем легче справляется она, между прочим, и с задачей продовольствования, в широком смысле слова, своих членов.

    Вот почему особенно ценно возникновение не чисто-хозяйственных коммун, а коммун смешанного типа, с мастерскими, заводами и даже фабриками (кузницами, портняжными и сапожными мастерскими, гончарным и кожевенным заводам, лесопилкой, писчебумажной фабрикой, машиностроительным заводом, ткацкой фабрикой, типографией и т.п.). В таких коммунах уже совершенно не встает вопрос о том, как быть в случае прироста населения, с «землей». В высшей степени упрощается вопрос внутреннего обмена.

  Здесь я подхожу к вопросу о союзе к коммун сельскохозяйственных, коммун смешанного типа, коммун фабрик и заводов, коммун городских и сельских между собой.

  Коммуны-ячейки, объединяясь в союз коммун, покрывают сетью таких коммун, разрастаясь каждая в отдельности или втягивая в свой союз новые коммуны, волость, уезд, губернию, Советскую Росси, город помогает возникновению таких коммун идейно и технически, деревня является экономической базой для городских и фабрично заводских коммун.

  Так, постепенно площадь за площадью, территория за территорией, хозяйство за хозяйством, фабрика за фабрикой, город за деревней и деревня за городом будут поглощаться «коммуной», образуя волости коммуны, уезды - коммуны и т.д., в конечном итоге, государство -  коммуну во всероссийском масштабе. Причем нет сомнения, что в основу этого всеобъемлющего коммунизма ляжет, благодаря неоспоримой экономической зависимости города от деревни, аграрный коммунизм.

  К тому же деревня психологически и технически гораздо более приспособлена к коммунизму, нежели город и промышленность. Это прекрасно понимал еще старик Либкнехт, когда писал, что «социализм» не только не антогоничен земледелию, но наоборот, необходим для его развития, - и то, что является возможным для начала реализации социализма, в земледелии гораздо легче осуществимо, чем в городской промышленности.

  Я буду дальше останавливаться на этом гармоническом развитии взаимно дополняющих друг друга коммун-ячеек сельскохозяйственного и фабрично-заводского городского и сельского или смешанного типа. Важно здесь только указать на органический характер этого процесса и на связь этого процесса с социализацией земли.

  Нельзя только не остановиться на одном вопросе, имеющем решающие значение особенно в переходный период - это вопрос обмена, или вопрос вообще распределения.

  Мы отбрасываем совершенно устаревшую формулу - «всякому по его способностям, всякому по его трудам», мы говорим определенно - всякому по его потребностям. Коммунизм мыслит в себе распределение только по этой формуле, как он мыслит себе распределение труда по формуле: «каждому по его силам». И этот труд, общественно регулируемый (трудовая повинность), дает право на жизнь в самом широком смысле этого слова, т.е. право на удовлетворение всех потребностей.

  Спрашивается - есть ли это право на полный продукт труда.

  Конечно, да, если понимать это не индивидуально, а коллективно, если мыслить себе мировую коммуну, трудящееся человечество несомненно будет иметь право на полный продукт своего труда - и тогда оно будет с затратой наименьшего количества энергии удовлетворять в максимальном размере все многообразие своих потребностей.

  Каждая коммуна в отдельности  - территориально ограниченная коммуна, может считать себя хозяином продукта своего коллективного труда уже в установленных высшим коллективом - государством - рамках. Ибо тут - и это особенно важно в переходную эпоху - встает во всей остроте вопрос об обмене: каждая коммуна должна урезывать до минимума свои потребности, чтобы оставалось больше избытка продуктов для обмена - городских продуктов для деревни, и деревенских для города.

  Учет и нормировка из центра - основные моменты распределения для переходной эпохи.

  Я уже говорил, что внутри коммун нельзя мыслить себе ни цены на «товары», ни денег. Это остается, как пережиток прошлого лишь в процессе внешнего обмена с капиталистическим миром, когда избыточные продукты или фабрикаты коммуны обмениваются на недостающие коммуне продукты и фабрикаты.

  Все это само собой ясно.

  Из сказанного, думается мне, достаточно определяется, как я мыслю себе аграрный коммунизм, и в какую зависимость я ставлю коммунизм вообще от аграрного коммунизма.

  Для меня не подлежит сомнению, что коммунизм как грядущая форма хозяйства неотделим от коллективизации сельского хозяйства и органически с ним связан, не может даже без него существовать. Что же касается, в частности, России, то она только через аграрный коммунизм сможет, по-моему, прийти к коммунизму вообще¹⁾.

  (Продолжение следует)

Ал. Устинов.

______________

¹⁾       Сборник докладов и резолюций первого всерос. съезда партии Революционного Коммунизма, Москва 1918 г.

Иностранная жизнь.

Германия.

Германское правительство и Советская Республика.

  БЕРЛИН, 23 ноября. Германское народное правительство в полном согласии с И.К. Совета Р. и С.Д. решило просить русское правительство, до восстановления обоюдных дипломатических представительств о следующем:

1)     О ясном признании нынешнего германского народного правительства и обязательстве воздержаться от всякого воздействия на немецкой население с целью образования другого правительства.

2)     О выяснении обстоятельств, сопровождающих смешение германских генеральных консульств.

3)     Германское правительство просит также о разрешении данному члену московского и одному члену петроградского германских рабочих и солдатских советов отправиться в Германию, чтобы они здесь дали сведения о тех обстоятельствах, при которых их организации создались, и с тем, чтобы все другие вопросы, касающиеся их компетенции, были при этом обсуждены.

  Германское правительство просит также передать германским рабочим и солдатским советам в Москве и Петрограде нижеследующую телеграмму Каутского:

«Вопрос о признании созданных в Москве и Петрограде германских рабочих и солдатских советов может быть разрешен только тогда, когда с полной несомненностью будет ясно, каким образом, они создались и какого их отношение к местному правительству и к германским властям. Мы просим, поэтому как можно скорее делегировать по одному представителю в Берлин, в целях обсуждения этих вопросов; мы просим также позаботиться о том, чтобы германские генеральные консульства в Москве и Петрограде, со всем своим персоналом и багажом, возможно скорее уехали беспрепятственно из России. Каутский»

(РОСТА).

Германские учредиловцы.

НАУЭН, 25 ноября. (Радио). Народный уполномоченный, Эберт, заявил 23ноября представителям прессы, что правительство твердо придерживается своей программной декларации от 12 ноября, в которой оно высказалось за созыв учредительного собрания. Эберт при этом сослался на многочисленные заявления о необходимости созыва учредительного собрания со стороны рабочих и солдатских советов всей страны и оккупированных местностей, равно как и со стороны профессиональных союзов, которые решительно высказываются против диктатуры и за созыв учредительного собрания на основе всеобщего избирательного права.

  Эберт подчеркнул, что правительство намерено созвать учредительное собрание как можно скорее, для того, чтобы была создана государственно-правовая основа для строительства социалистической республики.

  К этому Эберт прибавил, что для его партии созыв учредительного собрания является основным вопросам и что он твердо убежден, что учредительное собрание является для Германии жизненной необходимостью. (РОСТА).

Советы против учредительного собрания.

БЕРЛИН, 20 ноября. На многолюдном собрании всех совдепов выступили Ричард Мюллер, Гаазе, Ледебург, Либкнехт и Эберт. Большинство высказались против созыва учредительного собрания. Ричард Мюллер о желательности не демократической, а социалистической республики. Принята резолюция против созыва национального собрания и за съезд совдепов.

(РОСТА).

Контрреволюция надвигается.

БЕРЛИН, 20 ноября. Собрание исполкома совета прошло очень бурно. Независимый Хепке заявил, что контрреволюция уже надвигается. Он высказался против созыва учредительного собрания. Коно требовал организации коммунистической гвардии.

Совещание правительств.

БЕРЛИН, 21 ноября. Созывается совещание правительств отдельных государств, относительно общих принципов совместной работы.

(РОСТА).

Требования Кильского Совета.

БЕРЛИН, 21 ноября. Кильский Совет требует предоставления всей политической власти Советом впредь до укрепления завоеваний революции. Он требует также национализации крупной промышленности, банков и крупных имений.

(РОСТА).

Призыв к новой революции.

ДРЕЗДЕН, 21 ноября. Местные коммунисты издали манифест, призывающий к новой революции.

(РОСТА).

Революция Бременского Совета.

БЕРЛИН, 21 ноября. Бременский Совет принял резолюцию, в которой заявляет, что он считает национальное собрание авантюрой, могущей гибельно отозваться на Социалистической Революции.

(РОСТА).

 БЕЗЛЮБЬЕ.

(Глава из повести).

  У него был брат. Это он, скрипя по снегу, обошел дом, и скрипя по мерзлым ступенькам, поднялся на крыльцо и стал стучатся, как стучится человек в дом, обметаемый со всех концов бураном, когда вьюга леденит его кулак, и свища и завывая, орет ему в уши, чтобы он стучался чаще и сильней, а то как бы не ... а меж тем сама дубасит в ставни, чтобы заглушить его стук и сбить с толку обитателей.

  Его услышали. Ему отперли. Дом стоял на пригорке. Дверь вырвало у него из рук вместе с рукавицей. Пока она летала, и ее ловили, - седое вьюжное поле хлынуло в прихожую, его дыханье коснулось ламп, и до слуха долетело отдаленное звяканье колокольца. Он тонул в широком поле, и, захлебываясь звал на помощь. Его несло к дому неудержимой тягой вихря, ухватившегося за дверь, увалами санной дороги, пришедшей в дьявольское движение, ползавшей под полозьями, и дымившейся на десятки верст кругом столбами душного снега.

  Когда дверь поймали и заперли, все поднялись навстречу призраку, стоявшему в пимах, как на задних лапах, в дверях прихожей. «Подают?» - спросил Ковалевский.

  - «Да. Выехали. Едут. Вам пора собираться». - Он облизнулся и утер нос. Поднялась суматоха. Стали выносить узлы и корзины, и дети, хандрившие с самых сумерек, с развески изюма, которой занялись, опростал стол, спуста и сдуру, когда выяснилось, что все уже уложено, а говорить как - будто не о чем, времени же впереди еще много, дети ударились в рев, оговариваясь друг другом: ревет де Петя, - а я, - что папа уезжает, - и они тыкались в передники обеих матерей. За правдой, за избавлением от сумерек и сушеной коринки, от вьюжного поля и хаоса; от уезжающих пап и от ламп, от корзин и от шуб.

   Вместо всего этого их, как по знаку, подняли на руки няньки и матери и в порыве душевного волнения, все вдруг, разом, понесли в коридор, и в сенях, обеими половинками дверей перекликавшихся с ямщиками протянули уезжавшим. Головы обнажались. Все стали, крестясь и умиляясь, прикладываются - кто к кому, торопясь и поторапливая.

  А меж тем, с огнем в руках, плескавшим в ночь и не выплескивавшимся на снег, татары - их было трое, а казалось - десятеро, подскочили к коням, запряженным гусем и едва успев сникнуть и озарить постромки и бабки, привскочили, и, как угорелые, стали хлопотать и бегать, маша пламенем и поднося его то к стоявшим кругом кибитки сундукам, то к ея задку, то под морды лошадей, узкою и цельной гирляндой взвивавшихся на воздух, как от порыва ветра, то в снег, под самые их подпузни и под паха.

  Миг отъезда зависел от них. А кругом - снегом гудели леса, снегом бредило поле, и напористый шум этой ночи, казалось, знает по-татарски, и громко споря с Миннибаем, взобравшимся на крышу кибитки, хватает его за руки, и советует вязать чемоданы не так, как кричит Гимазетдин, и не так, как полагает сшибаемый вихрем и вовсе осипший Галлиула. Миг отъезда зависел от них. Татар так подмывало взяться за кнут, засвистать и отдаться на волю последнего удалого айда. По всем этом не удержать бы уже больше коней. А ямщиков, как пьяниц к рюмке, тянуло уже безудержно и миг от мига горячей в печаль ямского гиканья и воркованья. И оттого в движеньях, с которыми они бросились напяливать азямы поверх дох на господ, была лихорадка и страсть обезумевших алкоголических рук.

  И вот, прощаясь, последний поцелуй, послало пламя остающимся. Гольцев уже ковырнулся вглубь кибитки. За ним, путаясь в трех парах долгих  пол, пролез под полость и Ковалевский. Оба, не слыша тупыми валяными дна, стали, обмияясь, тонуть в подушках, в сене, в овчине. Пламя зашло с того бока кибитки, и неожиданно снизясь, исчезло.

  Кибитку дернуло и покоробило. Она скользнула, с кренилась, и стала валиться на бок. Раздался тихий, из самой глубины азиатской души шедший свист, и на плечах выправляя падавшую кибитку, Миннибай за  Гимазетдином с разбега взвились на облучок.

  Кибитку вынесло, как на крыльях. Она потонула за ближней рощей. Поле встало за ней, ерошась и завывая. Оно радовалось гибели кибитки. Она исчезла без следа между ветвей, походивших на босовики; за поворотом, у выезда на Чистопольско - Казанское шоссе. Тут Миннибай слез, и пожелав барину счастливой дороги, пропал, прахом развеявшись по бурану. Их мчало и мчало прямым, как стрела большаком.

  «Собираясь сюда, я звал ее с собой» - так думал один, дыша влагою талого меха, - «Это было, помнится, так. У театра скопилось множество трамваев, и у переднего толпился и тревожился народ. «Спектакль начался» шепотом доверился капельдинер, и серый, в сукне, отвел рукой суконную полу, укрывавшую черное хайло амфитеатров от освещенных вешалок, лавок, калош и афиш. В антракте (он затянулся) - они прогуливались, косясь по зеркалам и не зная, куда им девать руки, свои и чужие, одинаково красные и разгоряченные. «И вот, перебирая все это, - она хлебнула сельтерской - я и не знаю, что выбрать и как поступить. А потому и не удивляйтесь, пожалуйста, если услышите, что поехала сестрой. На днях запишусь в общину».  - «Лучше поедемте со мной, на Каму», сказал он. Она рассмеялась.

    Антракт затянулся оттого, что в начале второго действия предполагался музыкальный номер. А номер был без гобоя не исполним. В гобое же и заключалась несчастная причина скопленья трамваев перед театром.

  «Он изувечен», передавали, вполголоса рассаживаясь по местам, когда засветился крашеный низ занавеса.

  «Он извлечен замертво из-под колес» - узнавали от знакомых, стуча тяжелыми калошами по суконке и волоча концы платков и шалей, упущенных из муфт и рукавов.

  - «А теперь они увидятся». - Так думал один, стараясь слить ход своих мыслей с хором саней и обресть сон в усыпительном подскакивание кибитки.

  Другой думал о цели их внезапного выезда. Он думал о событьях, о своем былом отрочестве, о том, как встретят его теперь там и о том, что надлежит сделать в первую голову, за что взяться и с чего начать. Он думал также, что Гольцев спит, и не подозревал того, что Гольцев бодрствует, а спит то он сам, ныряя из дремы в дрему, из ухаба в ухаб, вместе со своими мыслями о революции, которые были ему опять как когда-то дороже шубы и дороже клади, дороже жены и ребенка, дороже собственной жизни, и дороже чужой, и которых он ни за что бы не выпустил и во сне, раз, за них уцепившись, и их на себе отогрев.

  Сами собой, безучастно приподнялись веки. Их изумленье было безотчетно. Село покоилось глубоким загробным сном. Сверкал снег. Тройка завернулась. Лошади сошли с дороги и стояли, сбившись в кучку, завитком. Была тихая, ясная ночь. Передовая, подняв голову, вглядывалась с высоты сугроба во что-то, оставшееся далеко позади. За избой, схваченная клоком морозного воздуха, загадочно чернелась луна. После торжественности лесов и вьюжного безлюдья полей было былинным дивом наткнуться на людское жилье. Оно словно сознавало, как страшно и как сказочно оно, и, сверкая, не торопилось отвечать на стук ямщика. Оно безмолвствовало, и длило свое гнетущее очарованье. Сверкал снег.

  Но вскоре два голоса, не видя друг друга, громко затолковали через ворота, и целый мир переделили между собой пополам эти двое, беседуя сквозь тес среди безрубежного затишья, и тот, который отпирал, взял себе ту, что  глядела на север и открывалась за крышей избы, а тот который дожидался, - ту, что виделась с сугроба тонко высившейся передовой.

 (Продолжение следует.)

 Борис Пастернак.

 В раздел Б. Пастернак. Публикации в периодических изданиях и сборниках.