НАСЛЕДИЕ

И. Остромысленский Впечатления, воспоминания

  Сергей Васильевич Рахманинов — прекрасный образец человека. Гениальный пианист, композитор и дирижер. Образцовый, любящий муж, безупречный отец и счастливый дедушка <...>

Совершенно напрасно многие из нас считают Сергея Васильевича суровым отшельником, каким-то анахоретом, замкнувшимся в свой талант. Замкнутость Сергея Васильевича — ни что другое, как скромность, суровая требовательность к самому себе и тонко развитое чувство меры. Несуществующую фигуру отшельника надо забыть. Натура Сергея Васильевича наполнена до краев здоровой жизнерадостностью. В нем много внимания и ласки к людям. Его юмор искрится и пенится, как шампанское в только что щелкнувшей бутылке, заражая всех окружающих. Угрюмым я его не видел ни разу. Правда, Сергей Васильевич часто утомляется и бывает огорчен или даже подавлен. Тогда мешки под его глазами становятся более скульптурными и резче выступает в правом углу рта так называемая складка горечи; много ли веселого в нашей эмигрантской жизни?

  У Сергея Васильевича абсолютный слух, и не только к таинствам звука. Он чувствует фальшь во всех ее формах, в какие бы красивые крендели и узоры она ни наряжалась: фальшь самой тонкой обольстительной лести, бездушной игры или ложного пафоса.

  В натуре Сергея Васильевича нет никаких «раздвоений» или «провалов», нет ничего ненормального, кроме разве скромности (и даже застенчивости), гипертрофически разросшейся, несмотря на его потрясающий мировой успех. Тридцать лет живет Рахманинов с друзьями своего детства и с их друзьями, его обожающими, но и до сих пор он не всегда решается упражняться на рояле или готовиться в их присутствии к очередному концерту. Подумайте только: он опасается побеспокоить их своей незатейливой игрой.

В день празднования 40-летия творческой деятельности Сергея Васильевича Рахманинова в Нью-Йорке (публикуется впервые; архив Э. Гилельса)

Все свойственное цельному, совершенно здоровому человеку представлено в Рахманинове очень ярко, красиво и полно. Даже почерк. Сергей Васильевич выделяется своим исключительным изяществом. И в галерее величайших русских людей Сергей Васильевич занимает почетное место. Там, где Чайковский, там, где Чехов.

    Сергей Васильевич Рахманинов строг и требователен к самому себе. Он исключительно суров при оценке своих собственных достижений. Эта постоянная неудовлетворенность собой чрезвычайно характерна для всех действительно великих творцов и жрецов, которые призываются «к священной жертве», — творцов милостью божьей. И в то же время эта неудовлетворенность собой — тяжелая крестная мука. Я никогда не забуду одной своей беседы с Сергеем Васильевичем, состоявшейся после непринужденного ужина в интимном кругу его друзей и членов семьи. Взгляд его серых глаз вдруг как-то углубился, запрятался куда-то внутрь, прекратил связь с окружающей действительностью. И замелькали в этих замечательных глазах какие-то тревожные огоньки, полные отчаяния и муки.

— Только два концерта, Иван Иванович, удаются мне, только один или два концерта... Во всем моем «турне». Один или два. Ими и живу. Живу только воспоминанием об этой удаче. А все остальное... мука...

    Сергей Васильевич сидел, не шевелясь, в какой-то беспомощной, согнутой, казалось бы, очень неудобной позе, как будто застыл, а его невидящий взгляд смотрел куда-то сквозь стены. И нельзя было не почувствовать за него острой, обжигающей боли. А между тем передо мной сидел признанный всем миром колдун-чародей, великий творец, постигший все тайны рояля и ими в совершенстве овладевший. Еще недавно восхищенный им знаменитый музыкант сказал:

 — Этот человек все может. Он знает рояль, как чародей. Я не удивлюсь, если на наших глазах он спокойно, без усилий сложит рояль, превратив его в какой-нибудь маленький предмет, заберет этот предмет к себе под мышку и раскланяется с вами при его всегда приветливой, но сдержанной улыбке.

    Я познакомился с Сергеем Васильевичем Рахманиновым летом 1922 года, в той полосе его жизни, когда, по словам Пушкина, «пока не требует поэта...». Сергей Васильевич отдыхал тогда вместе с семьей и с друзьями детства у самого синего моря, точнее, у залива, в маленьком местечке, которое именовалось почему-то мысом саранчи, или кузнечика¹. Сказать по совести, это было поганое местечко. Там было и сыро и жарко. Не могу припомнить кузнечиков — были ли они там, — но помню хорошо, что воздух этого местечка был переполнен комарами. Береговая почва месилась при ходьбе, как тесто, а местами переходила и в настоящее болото. Жгучее солнце разлагало водоросли и другие подарки моря, щедро выбрасывавшиеся на берег и затем успевавшие высохнуть и отчасти разложиться до нового прилива. Они искажали воздух. Очень даже легко было получить в этом местечке ревматизм, солнечный удар или хронический насморк.

Какие силы забросили и заставили прожить на этом мысе кузнечиков две русские семьи, семью Сомовых и семью Рахманиновых, да еще два лета подряд — трудно понять. Правда, я и сам с семьей как-то очутился в том же самом месте, но я был «гринхорн»², только что приехавший в Америку.

    Есть, впрочем, у Рахманинова еще одна слабость (кроме его скромности), о которой я забыл упомянуть. Кажется, если я не ошибаюсь, — пусть простит мне тогда Сергей Васильевич, — он считает себя очень деловитым человеком, как бы вроде бизнесменом. Может быть, потому мы все и очутились два года подряд на мысе саранчи?   Вот и теперь Сергей Васильевич загляделся на нежную бирюзу Фирвальдштетского озера в Швейцарии. Очень понравилось: спокойная, тихая страна. Воздух чистый, горы высокие; наверху снег, а внизу тепло. Загляделся Сергей Васильевич и выбрал своей резиденцией красивый уголок: без соседей, весь в зелени. Даже, кажется, выстроил он там небольшой домик — пристань мирную. Все бы хорошо, да беда только в том, что в этом избранном местечке — как я слышал — никогда не прекращаются дожди. Льют и льют — не устают. И зимой, и осенью, и весной, и летом. Даже озера разглядеть не удается — какая уж там бирюза!

Нет высшей радости для Сергея Васильевиче, как услышать об успехах русского человека или встретиться с земляком, которому повезло, заслуги которого были наконец признаны и вполне оценены.

    Сергей Васильевич много помогает людям — и всегда молча. Вы не встретите его имени на столбцах газет в списках пожертвователей. Помогает он не только деньгами.

Я приехал в Нью-Йорк в феврале 1922 года, приглашенный «Юнайтед Стейтс Робер компани». Фактически я работал в центральной лаборатории, являвшейся как бы мозгом целого ряда заводов и фабрик, разбросанных по Америке. У меня был заключен годовой контракт. Не могу до сих пор понять, как это началось — что-то ускользнуло от моего внимания. Так или иначе, но в один прекрасный, как это принято говорить, день Сергей Васильевич стал дотошно расспрашивать меня о моей службе. Расспросы продолжались изо дня в день. Наконец он решил вмешаться в мою участь. Сергей Васильевич заявил мне, что я должен получать никак не меньше 12000 долларов в год (я получал только 7000). На других условиях я не смею подписывать никаких контрактов. Я был в ужасе. Сергей Васильевич стал проявлять все большую и большую настойчивость, а я упирался, сопротивлялся и робел. Я помню, несколько раз он вызывал по этому делу своего менеджера и куда-то ездил с ним, кажется, к президенту компании. А я все робел. Не могу без улыбки вспомнить, что были короткие полосы, когда я старался избегать встречи с Рахманиновым. Несмотря на мое сопротивление, и даже вопреки ему, я стал получать — в конечном итоге вмешательства Сергея Васильевича — вместо 7000 по 12000 долларов в год.

Если мне случалось выручать и помогать кому-нибудь в нашей русской колонии Нью-Йорка, то благодарить за эту помощь надо не меня, а Сергея Васильевича Рахманинова.

    Бывают иногда и на нашей русской улице праздники. Редко, но случается. В 1923 году в Нью-Йорк съехались артисты Художественного театра и Федор Иванович Шаляпин, а немного позднее туда же приехали и все наши «звезды»-художники: Коненков, Грабарь, Сомов, Захаров, Виноградов. Их всех можно было видеть, «трогать руками», с ними говорить. Вспоминается мне один из душных июльских вечеров ³. Мыс кузнечиков. В доме Рахманинова собрались Шаляпин, Москвин, Лужский и Ольга Леонардовна Книппер. Небольшая гостиная тотчас же разделилась на две половины — на «партер» и «сцену». Зрители первого ряда сидели по-турецки на полу. У рояля — Сергей Васильевич. Всю ночь напролет чудил и колдовал Федор Иванович Шаляпин и заворожил всех нас. Пошатываясь, он изображал, как-то чудесно выпуская и засасывая воздух одними углами рта, при зажатых губах, как пьянчужка мастеровой нажаривает на гармошке — получался действительно характерный для гармошки звук, — и как этот пьянчужка объясняется с постовым городовым недалеко от фатально неизбежного участка. Шаляпин пел, рассказывал анекдоты («С добрым утром, Рыголетто»), вспоминал парижскую жизнь. Он занимал и развлекал нас без передышки. Между прочим, он спел под аккомпанемент Рахманинова «Очи черные». Затем он рассказал, что как-то в Лондоне, еще в дни войны, толпы народа, ожидавшие высочайшего выезда, приняли его за короля. По какому-то недосмотру полиции он вместе со своим менеджером проезжал в это время по главной улице. Раздалось: «Гип! Гип! Урра!». Артист не растерялся. Недаром же ему приходилось петь и Бориса Годунова и Ивана Грозного.

  — Что же, думаю себе, вот мой народ. — И округлым неподражаемым жестом руки Шаляпин показывал нам, как он снял свой цилиндр и как королевски раскланялся с толпой и с правой и с левой стороны. — Мой народ! — и поклон направо. — Мой народ! — и поклон налево. Королевской мимики Шаляпина передавать не берусь.

  Артисты-художники, как и все гости, сидели молча. Только изредка некоторые из них подавали свои небольшие реплики. Как сейчас помню Ольгу Леонардовну Книппер, просидевшую в кресле всю ночь, почти не меняя позы; помню, что она, как и Москвин, как и все мы, впилась глазами в Шаляпина и что ее рот был долго открыт, как у любопытного, в восторге ребенка. Еще помню, что небольшая лохматая собачка Рахманинова — Пуф, с черными, выпуклыми, как большие шаровидные пуговицы, глазами, упала в обморок. Потрясенная, она лишилась чувств в тот самый момент, когда Шаляпин взял своим полным голосом высокую ноту. Пуфа картинно вынесли на шелковой подушечке.

  Мы разошлись только в шестом часу утра. Днем я снова увидел Рахманинова во время завтрака. Он был бледен. Характерные складки на его пергаментном лице надулись, как резиновые мешочки, и получили землистый налет. Мешки под глазами были будто раскрашены в иссиня-черный цвет. Однако его настроение оказалось бодрым.

  — Ну, скажите скорее, Иван Иванович, что произвело на вас самое сильное впечатление?

И, не дожидаясь моего ответа, выручая меня, — я не успел даже собраться с мыслями и открыть своего рта, — продолжал:

  — Я уверен, что «Очи черные», не сомневаюсь. Ведь как он вздохнул, подлец, как он всхлипнул: «Вы сгубили меня...» Вот, думаю, одарил тебя господь через меру... Нет, ну как он вздохнул...

Читатель, задумайтесь на минутку. Поставьте перед собой вопрос: легко ли живется человеку, который лишается сна от одного только музыкального вздоха, от незначительной по размеру музыкальной фразы, спетой нашим гениальным певцом? Перед вами необыкновенный человек — наш великий соотечественник Рахманинов. Пожалейте его: разве не страшно быть таким восприимчивым и чутким?

  Есть у Сергея Васильевича прелестная внучка Софинька, девочка пяти лет, дочка его старшей дочери Ирины и ныне покойного Петра Волконского. Большие черные глаза этой девочки полны жизни и детского задора. Уже проявились у нее музыкальность и тонкий слух. Часто поет она простенькие песенки под аккомпанемент дедушки.

  Крепко любит дедушка свою внучку. Если говорить по совести, то нельзя без завистливого чувства наблюдать, как он возится с нею. Да и Софинька любит своего дедушку, кажется, «больше всех на свете».

  Как-то раз Рахманинов, пользуясь отсутствием взрослых, сыграл на рояле одну из своих прелюдий. Раздался заключительный аккорд, и вдруг в его комнату неожиданно вкатывается маленький шарик — девочка, с протянутыми вперед ручонками. Натыкаясь на стулья и опрокидывая их, она подбегает к Сергею Васильевичу. Ее глазенки восторженно блестят: «Дедушка, дедушка, так хорошо ты еще никогда не играл».

  Вот она, высшая похвала в ее чистом виде, без всякой лигатуры и примесей. Без обольстительной лести, всегда покрывающей какой-нибудь расчет. Похвала, в которой никак нельзя усомниться. Похвала на устах ребенка, пришедшего в восторг. Это ли не высшая награда артисту?

  — А известно ли вам, что необходимо артисту для его успеха? — Похвала и еще раз похвала...

Эти слова были как-то вдумчиво и не без грусти обронены Сергеем Васильевичем на палубе корабля, в одной из бесед со мной.

И теперь Сергей Васильевич вспоминает восторг своей внучки, как одну из самых счастливых минут жизни.

ПРИМЕЧАНИЯ

³ Описываемая встреча Рахманинова с артистами Московского Художественного театра в Локуст-Пойнте могла состояться до 7 июня 1923 года, так как в этот день коллектив уже уехал из Нью-Йорка на летние каникулы в Европу. 

Публикация, вступительная статья и примечания

3. Апетян