Журнал «Музыкальная академия» №2, 1993 г.  

ВОСПОМИНАНИЯ...

         Вновь мы обращаемся к архиву Сергея Васильевича Рахманинова, к документальным свидетельствам его современников и вновь испытываем волнение и радость от общения с этим удивительным человеком. В настоящую публикацию включены вос­поминания соотечественников - С.Сатиной, Л.Сабанеева, Ю.Поплавского, С.Михайлова и Б.Моисеивича - людей, близких ему по духу, мыслям, восприятию мира.

                 Особенно ценны единственные в своем роде воспоминания С.Сатиной. По сравнению с известной "Запиской" 1944 года ме­муаристка, не отступая от избранной биографической канвы, вводит в повествование о детских и юношеских годах Рахмани­нова новые штрихи, небольшие дополнения и уточнения, которые позволяют объемнее увидеть ранний период жизни компози­тора. Для тех, кто изучает рахманиновские документы, эти воспоминания бесспорно важны. В комментарии к ним привлече­ны также неизвестные до сего времени источники.

                 Интересны и мемуары Л.Сабанеева. Музыкальный критик, современник великой эпохи, прекрасно осведомленный в музы­кальной жизни Москвы конца XIX - начала XX века, предстает в них и как исследователь с оригинальным и острым взгля­дом, способный на откровенный разговор о времени, людях и о себе. Выбранная им форма сопоставления фигур корифеев своего времени (использованная ранее Ю.Энгелем и самим Сабанеевым) очень удачно воссоздает портрет Рахманинова - человека и музыканта.

                 Этюд Ю.Поплавского, мало известного у нас музыканта с широким кругозором, убеждает благодаря какой-то внутренней силе.

                 Молодое поколение - Б.Моисеивич и С.Михайлов, преклоняясь перед великим маэстро, в то же время находит в нем чело­века, открытого к общению и восприятию нового, смешливого и простого в дружеской среде. Они в полной мере ощущают его живой характер и молодую душу.

                 Воспоминания Сатиной, Сабанеева, Поплавского и Михайлова впервые появились в русских зарубежных периодических изда­ниях и, как и воспоминания Моисеивича, на родине композитора не публиковались (хранятся эти издания в фондах Музея му­зыкальной культуры). Некоторая стилистическая их шероховатость потребовала незначительного редакторского вмешатель­ства. Сделаны также две купюры: из воспоминаний Сатиной исключен рассказ Рахманинова об Ивановке (ранее публиковав­шийся у нас), из мемуаров Михайлова - мало существенный эпизод с цитированием названия сборника упражнений Льва и Ольги Конюс.

                 Подборка материалов сопровождается новыми фотографиями, взятыми из богатейшей иконографии композитора в ГММК. Это уникальные альбомы - 1911 года (брасовский), 1919 - 1922 и 1922 - 1927 годов (семейные), а также отдельные фотографии, переданные в фонд Рахманинова С.А.Сатиной, И.С.Волконской, А.А.Трубниковой, Е.Ю.Жуковской и другими лицами.

 СОФЬЯ САТИНА

С.В.Рахманинов

         Я знала Рахманинова с детства, увидев его впервые че­тырнадцатилетним учеником консерватории и воспитанни­ком профессора Н.С.Зверева. Два года спустя он был вы­нужден покинуть дом Зверева и переехать к нам, в нашу семью. Моя мать была сестрой его отца, Василия Аркадье­вича Рахманинова¹.

                 Это был уже третий крутой перелом в жизни шестнад­цатилетнего юноши. Первый произошел в детстве, когда мальчику было 7-8 лет. Северная русская природа, дере­венское раздолье где-то на Волхове, близ древнего Новгоро­да, большой дом, семья, добрый балующий отец, любящая, но строгая мать и больше всего и ярче всего - старая ба­бушка, заступница и защитница всех проказ и шалостей, милая, ласковая - вот первые детские впечатления Рахма­нинова. Здесь, в Онеге, в одном из имений матери провел он с братьями и сестрами свое счастливое раннее детство, не зная ни нужды, ни забот².

                 Простая помещичья жизнь в деревне, среди лесов, озер и цветущих лугов, имела несомненно глубокое влияние на растущего мальчика. С какой любовью, как часто вспоми­нал Рахманинов много лет спустя Волхов с его живописными

___________________________________________________

                 Софья Александровна Сатина (1879-1975) - двоюродная сестра, друг и биограф С.В.Рахманинова. В 1930-е го­ды начала изучать и собирать рахманиновские материалы и доку­менты, помогала Рахманинову в ведении архива. Подготовленные ею в 1944 году "Материалы для биографии Рахманинова" стали своеобразной летописью жизни и творчества композитора, осново­полагающим источником в изучении его биографии. При участии Сатиной в 1940-х - 1970-х годах были опубликованы самые зна­чительные работы о Рахманинове. Кроме того, она - известный ученый в области ботаники и генетики, автор большого количества статей в американских научных изданиях.

___________________________________________________ 

окрестностями, заливные луга, покосы, в особенности какой-то запах, в котором были смешаны запахи травы, во­ды и дым рыбачьих костров.

                 Но широкий образ жизни его отца, очень доброго, но весьма легкомысленного, его неопытность в делах и неу­менье вести хозяйство, перешедшее к нему после смерти те­стя, разорили семью. Рахманиновы, жившие безвыездно с пятью детьми в деревне, должны были продать имения, от­пустить всех служащих и переехать в Петербург³. Вместо привольной свободной жизни в большом благоустроенном доме семье пришлось поселиться в нанятой наспех тесной и неудобной квартире, в душном и шумном городе. Дети по­чувствовали себя там совсем потерянными. Теснота повела к тому, что один из мальчиков должен был даже на время переехать в совершенно незнакомую ему семью своей тети, М.А.Трубниковой, младшей сестры его отца. Выбор пал на Сережу⁴. По словам ее, он был очень самостоятельным, мрачно молчал и, отклоняя всякую предлагаемую ему по­мощь, произносил почти шепотом только одно слово - "сам". Его так и прозвали тогда в шутку "Сам".

                 Когда старшая дочь, Елена, была помещена в пансион, а старший сын, Володя, был принят в один из кадетских корпусов Петербурга⁵, Сережа вернулся домой. Благодаря его выдающимся музыкальным способностям и хлопотам его бывшей учительницы музыки, А.Орнатской, он получил стипендию и девяти лет поступил в консерваторию⁶.

                 Невзгоды преследовали семью. На втором или третий год их пребывания в Петербурге трое детей заболели дифтери­том. Мальчики, Володя и Сережа, выздоровели, а сестра Соня умерла⁷. Два года спустя неожиданно скончалась и Елена. К шестнадцати годам у нее развился великолепный голос. Пение этой красивой, умной и талантливой девушки покоряло всех слушателей. Ей предсказывали блестящую карьеру, и она была принята уже в труппу Большого театра в Москве⁸. Наибольшее впечатление производило ее пение романсов Чайковского. Обычно она аккомпанировала себе сама, но иногда, чтобы доставить удовольствие Сереже, зва­ла его на помощь. Как он любил это, как гордился своей ролью аккомпаниатора "самой Леле".

                 Первый год или полтора учение Сережи в консервато­рии шло хорошо. Но начавшиеся после переезда в Петер­бург нелады между родителями не прекращались. Они час­то ссорились, на время мирились, и, в конце концов, между ними произошел полный разрыв. По взаимному соглаше­нию, они решили расстаться, и отец был вынужден поки­нуть семью навсегда, оставив детей на попечение матери⁹. Мать, Любовь Петровна Рахманинова, тяжело переживав­шая этот разрыв, тратила последние силы на уход и при­смотр за младшим сыном - Аркадием¹⁰. Она не обращала достаточного внимания на Сережу, и он оставался без нуж­ного надзора. Воспользовавшись этой преждевременной сво­бодой, он начал ходить в консерваторию только на уроки музыки и постепенно перестал посещать общеобразователь­ные классы. Вместо уроков и учения он предпочитал бес­цельно гулять по городу, кататься на коньках. Одним из его любимых развлечений была довольно рискованная игра на городских конках. Он с разбега на быстром ходу конки вскакивал на подножку вагона и соскакивал с нее. На тре­тий год пребывания в консерватории, провалившись на экзаменах по всем общеобразовательным предметам, Сережа был лишен стипендии.

                 Растерявшаяся мать не знала, что делать. Она не могла уже справиться с двенадцатилетним сыном. Он никого не слушался и совсем отбился от рук, Не имея средств, чтобы платить за его учение в консерватории, сознавая и боясь, что его выдающийся музыкальный талант может погибнуть, она решила последовать совету двоюродного брата Сережи, молодого пианиста А.И.Зилоти, случайно приехавшего в это время в Петербург. А совет Зилоти, прослушавшего игру Сережи и жалобы его матери на его поведение, заключался в том, что мальчика надо перевести в Московскую консер­ваторию и отдать в руки Н.С.Зверева.

                 Н.С.Зверев был преподавателем в младших классах кон­серватории. Он брал к себе в дом двух-трех талантливых учеников, учил, воспитывал, кормил и одевал их совершен­но бесплатно, но с условием, что воспитанники его не будут во время каникул возвращаться к родителям без его разре­шения. Зилоти, который сам был когда-то одним из таких воспитанников и учеников Зверева, был уверен, что последний быстро справится с талантливым, но разленившимся,  шаловливым и непослушным мальчиком. Зилоти брался устроить это дело. И действительно, вернувшись в Москву и переговорив со Зверевым, он уведомил Любовь Петровну,   что Зверев согласился принять к себе Сережу и что он   ждет его к себе в начале сентября¹¹. Таким образом, весной 1885 года судьба Сережи была решена.

                      До отъезда его в Москву оставалось еще около трех месяцев. Со времени переезда семьи Рахманиновых из дерев­ни в Петербург Сережа проводил каждое лето у своей люби­мой бабушки С.А.Бутаковой. И это лето 1885 года она жда­ла его к себе "в Борисово", небольшое имение под Новгородом, куда Сережа рвался всей душой¹². Там - любовь и забота, окружавшие его, свобода и безнаказанность. Как он любил это Борисово. Судьба оберегала его. Если он рисковал сломать свои руки, развлекаясь зимой своеобразным спортом на конках в Петербурге, то еще рискованнее были его поездки по Волхову на лодке,  прозванной рыбаками  "душегубкой". В этой лодке мог поместиться только один Человек. Управлялась она одним веслом, грести на ней было неутомительно, но при малейшем неосторожном движе­нии лодка опрокидывалась. Но как раз это и было самым              

Петроград, 1916. Фото Буассонна

интересным моментом для Сережи. К счастью, ему всегда удавалось благополучно добраться до берега вплавь. В ре­зультате подобных упражнений в нем развились ловкость, находчивость и смелость. Водный спорт навсегда остался одним из любимых его развлечений.

                 Его обязанности у бабушки были очень ограничены: только изредка, когда к бабушке приходили гости, его при­нуждали поиграть гостям. Он большей частью импровизи­ровал, выдавая эти импровизации за сочинения известных композиторов. Невзыскательные гости не разбирались в этом. Другой его обязанностью было посещение церквей и монастырей Новгорода, куда он, правя лошадью, возил свою бабушку. Посещая с ней службы, он с детства полюбил хо­ровое пение в церкви. Древние строгие церковные распевы и переливчатые звоны великолепных новгородских колоко­лов оказали на будущего композитора большое влияние. Ко­локольные звоны влекли к себе всю последующую жизнь Рахманинова, и, как известно, слышны они потом в целом ряде его произведений.

                 Бабушка понимала, что переезд ее внука будет ему на пользу. Как ни горько ей было расставаться с ним, она примирилась с мыслью о разлуке. Перед отъездом они съез­дили в один из любимых ее монастырей, отслужили моле­бен, и она отвезла его на станцию. Жизнь с бабушкой пре­рвалась навсегда¹³.

                 Переезд в Москву к Звереву был вторым резким перело­мом в жизни двенадцатилетнего Сережи. Перелом тяжелый, который не мог не подействовать на впечатлительного маль­чика. Жизнь у Зверева оказала сильное и благотворное вли­яние на его характер, поведение и развитие и способствова­ла росту, а, может быть, и спасению его таланта.

                 Что же ждало Сережу, когда он приехал к грозному и порою деспотичному Звереву? Прежде всего вместо полной свободы - строжайшая дисциплина и взыскания за непос­лушание. Кроме него, у Зверева жили еще два ученика-вос­питанника, ровесники Сережи¹⁴. За поведением мальчиков, за приготовлением ими уроков, пока они учились в общеоб­разовательных классах консерватории, и за их игрой на ро­яле следила пожилая сестра Зверева. О всяком нарушении установленных в доме правил она сообщала брату. Для каждого воспитанника было составлено расписание. Каж­дый знал свои часы работы и отдыха. Два раза в неделю каждый из них должен был начинать свои упражнения на рояле в 6 часов утра, как бы поздно он ни лег спать накануне, вернувшись с концерта или из театра. Зверев присут­ствовал на всех экзаменах своих воспитанников в общеоб­разовательных классах, а в течение года неоднократно про­верял у учителей этих классов поведение и успехи своих воспитанников¹⁵.

                 Дома у него была большая библиотека, и он всячески поощрял интерес и любовь воспитанников к чтению, расспрашивал их о прочитанном, обсуждал разные возникав­шие вопросы. Он не подавлял их индивидуальности, в спо­рах поощрял находчивость, остроумие и очень жестоко вы­смеивал хвастовство. Уверток и лжи он совершенно не пе­реносил.

                 По воскресеньям к обеду у Зверева обычно собирались гости. Кроме друзей-музыкантов, приходили профессора университета, известные адвокаты, художники, актеры. Ко­го только за годы пребывания у Зверева не видели и не слышали его воспитанники. По требованию Зверева, они всегда присутствовали на этих обедах. Нередко, желая по­хвастаться успехами своих учеников, он заставлял одного из них сыграть гостям какую-нибудь вещь.

                 Много делал  Зверев и для развития их музыкального вкуса и общего развития. По его приглашению, два раза в неделю приходила пианистка и играла с ними на двух роя­лях в 8 рук. Они проигрывали с ней симфонии всех клас­сиков. Воспитанники учились также танцам с ученицами Зверева в доме родителей одной из них. Он обращал много внимания на манеры мальчиков, на то, как они держат себя в обществе, как едят, здороваются, кланяются. Кроме того, он возил их на все премьеры Малого театра, на спектакли и концерты, в которых выступали приезжавшие в Москву ми­ровые знаменитости.

                 Зверев действительно, не щадя средств, готовил своих воспитанников к артистической деятельности и тратил на них много сил и энергии. Они это видели, ценили и иск­ренно любили его.

                 ...Прошло четыре года со дня переезда Рахманинова в Москву к Звереву. За эти годы он сильно вырос и во многом переменился. Из непослушного, шаловливого, ленивого мальчика он превратился в сдержанного, замкнутого и серьезного юношу. Как и остальные его два товарища, он учился уже второй год на старшем отделении консервато­рии у других профессоров. На старшем отделении Рахма­нинов успешно шел по двум специальностям - рояль и специальная теория. Последняя открывала дорогу к творче­ской деятельности. Зверев не противился, но и не очень со­чувствовал этому. Он видел в Рахманинове только будущего большого пианиста. Но в Рахманинове уже с четырнадцати лет пробудилось стремление к творчеству. Он начал понем­ногу сочинять¹⁶. Влечение его к творчеству усиливалось, и осенью 1887 года оно стало настолько сильным, что после долгих и мучительных колебаний шестнадцатилетний юно­ша решил попросить Зверева отвести ему какое-нибудь мес­то, какой-нибудь угол в доме, где он мог бы уединиться, со­средоточиться для работы. Мирно начавшийся разговор нео­жиданно окончился бурной сценой и полным разрывом от­ношений, когда, внезапно рассердившись на что-то сказан­ное его воспитанником, Зверев замахнулся на Рахманинова, а последний остановил его, твердо сказав, что он не смеет его бить. Перенести такое заявление от своего воспитанника  Зверев не мог.

                 Рахманинов неоднократно, но тщетно, пытался погово­рить со Зверевым, извиниться перед ним. Дома  Зверев его к себе не допускал. При встречах на улице и в консерватории он отворачивался от него и молча, проходил мимо. Так продолжалось около месяца. Наконец Зверев попросил Зилоти собрать родственников Рахманинова, живущих в Москве; приказав Рахманинову следовать за ним, он пришел к со­бравшимся и сообщил им, что он не может больше забо­титься о Рахманинове и тот должен выехать из его дома.

                 Вспоминая об этом разрыве со Зверевым, Рахманинов всегда считал себя виноватым в этой истории, говоря, что  от волнения и смущения он, вероятно, не сумел толком объ­яснить своей просьбы человеку, которому он был так бесконечно обязан и которого он искренно любил и уважал.

                 Надо добавить, что примирение между ними все же со­стоялось. В день окончания Рахманиновым консерватории, в 1892 году,  Зверев подошел к нему, обнял и поцеловал его и, отстегнув от жилета свои золотые часы, отдал их Рахманинову. Часы эти Рахманинов бережно хранил всю  жизнь¹⁷.

                 Узнав от Зверева о трудном положении своего племян­ника, моя мать приняла в нем горячее участие. Переместив наскоро кое-что в нашей квартире, и устроив ему отдельную комнату, она на другой же день после этого собрания родственников поехала за ним к Звереву. Но Рахманинова она там уже не нашла. Рано утром он покинул его дом, собрав свои вещи и не сказав никому, куда и к кому он едет. После долгих расспросов и поисков она нашла его у одного из товарищей, приютившего Сергея на время у себя в комнате, и убедила его переехать к нам.

                 Этот вынужденный уход от Зверева и переезд к родст­венникам, которых он почти не знал, был третьим переломом в жизни юного Рахманинова. Легко понять, как мучи­тельна была в течение последнего месяца его жизнь у Зверева, и как страдало его самолюбие.

                 Его мать, узнав о разрыве со Зверевым, звала сына к себе, но он не хотел переходить из Московской консервато­рии в Петербургскую, менять своих профессоров и бросать товарищей¹⁸.

                 Рахманинов был принят нашей семьей очень радушно. Все взрослые в доме его искренне жалели. Наша старая няня и ее сестра с дочерью, служившие у нас, приняли живое участие в уходе за обиженным, по их мнению, молодым барином и оказывали ему особенно ласковое внимание. Наш старший брат Саша, который был его ровесником, да и мы, все младшие дети, быстро подружились с ним и полюбили его¹⁹. Он скоро почувствовал себя полноправным членом нашей семьи, принимая деятельное участие в наших играх и забавах: зимой - катанье с ледяной горы, устроенной у нас на дворе, ранней весной увлекался, как и мы, младшие члены семьи, устройством "речной системы" в Европейской России, то есть проведением многочисленных мелких ручь­ев (притоков), впадающих в большие ручьи (реки) и моря тающего снега, а позже, когда подсыхала земля, участвовал в разных играх с мячом - лунки, лапта и прочее. Если мяч попадал на крышу, он был одним из первых, кто доста­вал его оттуда.

                 В отведенную ему в нижнем этаже дома комнату не до­ходили ни шум, ни наша игра на рояле, стоявшем наверху в зале. Сам он мог играть, когда и сколько хотел, никому не мешая. Жизнь у нас была тихая, семья дружная. В течение дня все были заняты, каждый своим делом, а вечером, при­готовив уроки, все собирались в общую комнату и проводи­ли время вместе. Рахманинов, уехав от Зверева, лишился интересных встреч с выдающимися музыкантами, профес­сорами и другими представителями русской интеллигенции, лишился посещения спектаклей знаменитых актеров, но взамен этого он приобрел спокойную семейную жизнь, вни­мание и ласковую заботу о нем, то есть все то, что он поте­рял так рано и чего ему так не хватало²⁰. <...>

                 Характер человека складывается преимущественно в его детстве и юности. Все пережитое в эти годы Рахманиновым, несомненно, отложило отпечаток, отразилось на его характе­ре. Этим можно объяснить его так сильно развившуюся впечатлительность от происходивших вокруг него событий. Он оставался внешне замкнутым, но и без слов чувствова­лась его глубокая отзывчивость к чужому горю и нужде.

                 Отзывы о личности Рахманинова очень различны. На людей, встречавших его впервые или мало его знавших, он производил обычно впечатление необщительного, холодного, угрюмого,  мрачного  и даже  неприступного, наводящего страх человека. Его друзья, его бывшие сослуживцы, вооб­ще люди, часто встречавшие и хорошо знавшие Рахманино­ва, говорят и пишут о нем совсем другое. Они неуклонно отмечают его сердечность, чуткость, доброту, считают его верным и внимательным другом, отмечают его скромность и правдивость, его тонкий юмор, любовь к добродушной шут­ке и заразительный искренний смех. М. Добужинский, ре­дактировавший в 1946 году книгу "Памяти Рахманинова", пишет в своем послесловии, что "почти нет никого среди участников Сборника, кто бы ни упомянул о смехе Рахма­нинова. Во избежание повторений,  пришлось эти места большей частью сократить²¹. И действительно, при всей своей сдержанности в разговоре, как умел С.В. посмеяться, пошутить, заметить во многом юмористическую сторону.

                 Мнение друзей об отзывчивости Рахманинова к чужому горю и нуждам людей не голословно. Оно подтверждается  многочисленными, хранящимися в его архиве письмами, полученными от лиц, которым он помогал. Кто только не обращался к нему за помощью. Разные общества, союзы,  учреждения, школы, писатели, художники, студенты, зна­комые и незнакомые ему люди различного образования, различных профессий. Помощь его шла преимущественно в  Европу, но он также много помогал русским людям, живущим в Америке и Китае. Кроме того, С.В. давал ежегодно  концерты, сбор от которых шел инвалидам, учащейся моло­дежи и т.д.

                 Громадное количество посылок было отправлено им по почте и через АРА, голодающим в России. Кроме родных, друзей, бывших сослуживцев Рахманинова, посылки с едой были переданы персоналу Московской консерватории и всех высших учебных заведений в Москве. Посылки шли также отдельным артистам, актерам Художественного и Ма­лого театров, некоторым средним и начальным школам. Большая помощь была оказана и живущим в Петербурге, Киеве и Харькове. Полученные через АРА расписки полу­чателей пакетов с едой почти всегда сопровождались трога­тельными словами благодарности за помощь, за память. Их до слез больно читать. Они все находятся в архиве Рахма­нинова, который бережно хранится в Библиотеке Конгресса в Вашингтоне²².

                 В его архиве имеется еще папка, озаглавленная им "Мои дела". Его старшая дочь, шутя, подделавши почерк отца, добавила к этому оглавлению слово "неудачные". В этой   папке лежали письма лиц, просивших у Рахманинова день­ги взаймы для организации затеянных ими разных пред­приятий, которые, по их расчету, должны были принести им большие доходы.  Большинство обязывалось вернуть   деньги, как только их дело пойдет на лад. Помнится, что только трем лицам удалось исполнить обещанное. «Дела», безусловно, были неудачные.

                     Отдыхая по вечерам от работы, Рахманинов обычно раскладывал  пасьянсы   или  развлекался  так называемыми puzzle^*. Эти картины, наклеенные на тонкие доски или картон, выпиливались с большим мастерством его дорогой внучкой Софинькой Волконской. В приготовлении этой иг­ры участвовал иногда и секретарь, и друг Рахманинова - Е.И.Сомов²³. Две-три коробки с этой игрой, колода карт и книги всегда сопровождали С.В. во время его концертных поездок по Америке.

_________________________________________________________

 * составная картинка-головоломка (англ.). 

                   Живя летом в деревне, он увлекался игрой в теннис, диаболо, любил работать в саду, где косил траву, копал землю и отпиливал сухие ветки. Унаследовав от отца любовь к лошадям, он великолепно ездил верхом и нередко объезжал молодых лошадей, носивших его по полям.

                 Позже Рахманинов увлекался управлением автомобиля, а живя в Швейцарии на озере около Люцерны и в Америке  на берегу моря, он часами катался на своих моторных  лодках ²⁴.

                 Один из его друзей-американцев, зная, как он любит за­водить у себя всякие новшества, часто совершенно ему ненужные, подарил ему как-то морские часы, которые отбива­ли каждые полчаса, так называемые склянки. Рахманинов был в восторге. Повесив их в свою лодку, он неоднократно ходил сам и водил своих гостей слушать их бой. Но катаясь по морю и слыша их звон, он почти всегда спрашивал: ко­торый же час они сейчас пробили?

                 Об артистах нередко приходится читать статьи, дающие неверные и часто ни на чем не основанные сведения, попросту говоря, небылицы. Хочу отметить здесь одну из таких небылиц. Автор ее - музыкант, окончивший много лет тому назад Московскую консерваторию. В своей статье о Прокофьеве он почему-то утверждал, что Рахманинов ни­когда не читает книг. Это утверждение совершенно неверно. Еще подростком к знакомству с классиками его поощрял Н.С.Зверев. Но еще большее влияние на него относительно чтения, выбора книг и знакомства с русскими и иностран­ными писателями, поэтами, критиками оказал его двоюрод­ный брат Саша Сатин. В деревне у Сатиных была большая и хорошая библиотека, основание которой было положено дедом молодых Сатиных²⁵, а в Москве Рахманинов пользо­вался большой и хорошо подобранной библиотекой Саши, которая им постоянно пополнялась. Прочитанное часто и горячо обсуждалось молодежью - Сашей и его товарищами гимназистами и студентами, посещавшими его. Рахманинов нередко с увлечением принимал участие в этих спорах²⁶.

                 В ранней молодости он особенно любил Пушкина, Лер­монтова, Толстого и Достоевского, а из иностранных писа­телей его любимцами были Шекспир, Байрон, Шелли и Гейне. Разумеется, с годами увлечения его менялись.

                 Дочь Рахманинова, княгиня И.С.Волконская, говорит, что ее отец, увлекшись какой-нибудь книгой, с трудом от нее отрывался и нередко проводил ночи напролет за чтени­ем. Ей кажется, что он ставил выше всех Толстого, но душе его особенно близок был Чехов²⁷. Он был хорошо знаком с книгами по истории, особенно русской, не раз перечитывал Ключевского, книги которого брал с собой нередко во время концертных поездок. Любил он также мемуарную и эпистолярную литературу и увлекался чтением книг, в которых были собраны речи знаменитых русских адвокатов. Что касается русских поэтов, то кроме Пушкина и Лермонтова, которые всегда оставались его любимыми поэтами, он увлекался стихотворениями  Ахматовой, Блока, Бунина и в осо­бенности Тютчева, выделяя и особенно ценя его. Чтение Рахманиновым стихотворений производило на его дочь, И.С, всегда сильное впечатление. По ее словам, он читал их как-то  совсем особенно, очень тихим, проникновенным голосом, только слегка повышая его в особенно удачных и красивых, по его мнению, строках. Он глубоко переживал все сказанное в этих стихах и часто по нескольку раз по­вторял одну и ту же строку.

                 В России у Рахманинова была хорошая библиотека. За границей часть приобретаемых им книг хранилась в Нью-Йорке, часть - в Швейцарии на его даче Сенар. Возвраща­ясь из Европы после летнего отдыха в Америку, он всегда привозил с собой много новых книг, вышедших из печати во Франции или в Германии, а уезжая отсюда в Европу, брал с собой книги, купленные здесь, преимущественно на­печатанные в России. Он с интересом следил за появлени­ем молодых талантливых писателей, например Булгакова, Катаева, Ильфа, Петрова и т.д. Последние годы его люби­мым чтением были различные воспоминания, так или иначе относящиеся к России.

                 Рахманинов вообще любил все русское и, живя в Евро­пе и здесь, в Америке, не мог привыкнуть к иностранцам. За весьма малым исключением все его служащие были рус­ские. По правде сказать, он терпел порядочное количество неудобств из-за этого. Поступавшие к нему шоферы не умели, как следует управлять машиной, нередко, подавая автомобиль к подъезду, наезжали на тротуар, не знали дорог. Выучивались они управлению уже на службе. Кухарки нередко не умели готовить. Мало кто из служащих мог объяс­няться по-английски, а из-за этого, когда они отвечали по телефону американцам, нередко получались смешные, а иногда и неприятные недоразумения. И все это Рахманинов терпел, предпочитая иметь дело со своими русскими, чем с иностранцами.

                 Покинув Россию, Рахманинов лишился столь необходи­мого ему общения с друзьями-музыкантами и чувствовал себя в этом отношении совершенно одиноким. В России они часто приходили к нему, еще чаще, пожалуй, он ходил к ним. Они обменивались впечатлениями о новых музыкаль­ных произведениях, о новых артистах, приезжавших из-за границы. Наиболее близким друзьям он играл свои новые сочинения. Еще в России он сошелся с молодым Гофманом, игрой которого так восхищался²⁸. Преклонялся он и перед талантом Фрица Крейслера, виолончелиста Казальса и ди­рижера Никиша. Но больше всех он любил и выше всех це­нил талант Шаляпина.

                 Первые годы жизни Шаляпина в Москве в конце про­шлого века он очень часто приходил по вечерам к Рахманинову. Это были годы, когда Шаляпин создавал прославив­шие его на весь мир роли Мельника, князя Галицкого, Олоферна и т.д. Они репетировали и разучивали какие-нибудь новые роли Шаляпина, или просто часами проводили время, исполняя арии, романсы, песни. Весь наш дом тогда замирал, боясь нарушить их работу каким-нибудь шумом, и наслаждался их игрой и пением. По окончании их работы подавался самовар, и за чаем Шаляпин занимал присутствующих своими рассказами и сценками, над которыми Рах­манинов смеялся до слез.

                 Дружба Рахманинова с Шаляпиным не нарушалась до конца жизни последнего, а когда он скончался, Рахмани­нов послал в редакцию "Последних новостей" следующее письмо:

                 "Умер только тот, кто позабыт..." Такую надпись я про­чел когда-то где-то на кладбище. Если мысль верна, то Шаляпин никогда не умрет... Умереть не может! Ибо этот чудо-артист, с истинно сказочным дарованием, незабываем. Сорок один год назад, с самого почти начала его карьеры, свидетелем которой я был, он быстро вознесся на пьедестал, с которого не сходил, не оступился до последних дней сво­их. В преклонении перед его талантом сходились все: и обыкновенные люди, и выдающиеся, и большие.

                 В высказываемых о нем мнениях не было разногласий. Все те же слова, всегда и везде: необычайный, удивительный. И слух о нем прошел по всей земле великой. Не есть ли Шаляпин и в этом смысле единственный артист, при­знание которого с самых молодых лет его было общим. "Об­щим" в полном значении слова... Да. Шаляпин - бога­тырь. Так было. Для будущих же поколений он будет ле­гендой"²⁹.

                 Заканчивая этот очерк, я приведу еще раз слова самого Рахманинова. В декабре 1932 года один американец, г. Вальтер Коонс [Walter Koons.], обратился ко многим музы­кантам с просьбой определить: "Что такое Музыка". Ответ, полученный им от Рахманинова, был, конечно, на англий­ском языке, но в архиве Рахманинова сохранился набросок, написанный его рукой по-русски:

                 - Что такое музыка?!

                 Это тихая лунная ночь;

                 Это шелест живых листьев;

                 Это отдаленный вечерний звон;

                 Это то, что родится от сердца и идет к сердцу;

...у Крейцеров в Красненьком: С. Рахманинов, Н. Сатина, Е. Крейцер, Н. Лантинг, Ж. Маевская,1899

                 Это любовь!

                 Сестра музыки - это поэзия, а мать ее - грусть!

"Новый журнал"

Нью-Йорк, 1968, № 91

__________________________________________________________

                 ¹ После драматических событий в доме Н.С.Зверева осенью 1889 года Рахманинов нашел приют в семье родной тети Варвары Аркадьевны Сатиной (тети Вавы) и ее мужа, тамбовского помещика А.А.Сатина, приезжавших на зиму с детьми в Москву. Впоследст­вии Рахманинов стал зятем Сатиных, женившись в 1902 году на их дочери Наталье.

                 ² Усадьбу Онег прихода села Захарьина Новгородского уезда Новгородской губернии находилась на левом берегу Волхова в 30 верстах от Новгорода (вблизи деревни Новая Быстрина и села Гор­ки). Усадьба занимала площадь в 664 десятины, куда входили лес­ные угодья, пахотные земли, заливные луга, покосы, выгон, сад, огород и проч. Здесь на высоком фундаменте стоял старый поме­щичий дом с мезонином из 10 комнат, крестьяне называли его "дом с крыльями", из-за далеко выступавших концов крыши. В этот дом Рахманиновы въехали после смерти Петра Ивановича Бутакова (деда Сергея Васильевича), последовавшей 21 января 1877 года. К этому времени семья состояла из шести человек. Отец - Василий Аркадьевич Рахманинов, отставной штабс-ротмистр, служивший посредником по специальному межеванию земель в не­скольких уездах Новгородской губернии, мать - Любовь Петровна Рахманинова, урожденная Бутакова, и дети: Елена (р. 1868), Со­фия (р. 1870), Владимир (р. 1871) и Сергей (р. 1873). В Новгоро­де в собственном деревянном доме жила овдовевшая Софья Алек­сандровна Бутакова, бабушка Рахманинова.

                 ³ У Л.П.Рахманиновой в Новгородской губернии было два име­ния, доставшиеся ей от отца: одно, полученное в приданое, при сельце Семенове Старорусского уезда прихода села Дегтярей в 1385 десятин (здесь родился Сергей Васильевич и прожил с роди­телями до начала 1877 года), другое - Онег. И оба были заложе­ны (Онег в 1878-м). Извещения о продаже имений Л.П.Рахманиновой неоднократно публиковались в "Новгородских губернских ве­домостях", пока, в конце концов, не продали с торгов: первое - летом 1880 года, второе - в январе 1885-го. По-видимому, выручен­ные деньги от продажи имения в Семенове позволили Рахманино­вым осенью 1880 года переехать в Петербург, где отец в феврале следующего года поступил на службу.

                 ⁴ Родная тетя Рахманинова Мария Аркадьевна Трубникова бы­ла замужем за А. И. Трубниковым, новгородским помещиком, они жили тогда с дочерью Олей в Петербурге.

                 ⁵ Владимир учился в 1-м кадетском корпусе.

                 ⁶ С подругой матери Анной Дмитриевной Орнатской (1853-1927), учившейся в 1874-1882 годы в Петербургской консерватории у А. Дубасова и Г. Кросса, Рахманинов занимался, по-видимому, в течение двух лет, с 1880 по 1882 год. Прошение о за­числении в Петербургскую консерваторию было подано В.А.Рахма­ниновым 23 июля 1882 года. После испытаний Рахманинова зачис­лили в бесплатные ученики в класс преподавателя В. Демянского, впрочем, родители платили 50 рублей в год за посещение Рахма­ниновым научных классов.

                 ⁷ Эпидемия дифтерита и скарлатины в Петербурге началась весной 1882 года, и продолжалось до весны следующего.

                 ⁸ Елена - обладательница чудесного контральто - умерла осенью 1885 года от белокровия (острого малокровия).

                 ⁹ Это случилось, по-видимому, в 1884 или 1885 году.

                 ¹⁰ Последний ребенок В.А. и Л.П.Рахманиновых, Аркадий, родился 20 марта 1880 года в Новгороде.

                 ¹¹ Встреча с Николаем Сергеевичем Зверевым, профессором младшего отделения Московской консерватории, произошла, судя по дате на прошении, составленном Зверевым, 28 августа 1885 года. Рахманинов пришел в квартиру Зверева в Ружейном переулке, вставшую его домом в течение четырех лет, в сопровождении тети Ю. А. Зилоти.

                 ¹² Скорее это была дача, расположенная в 5 верстах от Новго­рода и в 2-х от Деревяницкого монастыря.

                 ¹³ В консерваторские годы Рахманинов еще трижды, в 1886, 1887 и 1889 годах приезжал на летние каникулы к бабушке в Нов­город. Позднее, уже гораздо реже, он навещал ее. С. А. Бутакова скончалась в августе 1904 года.

                 ¹⁴ Чуть раньше у Зверева поселились Леонид Максимов (с 1882 года) и Матвей Пресман (с 1884 -го).

                 ¹⁵ Рахманинов занимался в общеобразовательных классах кон­серватории с 1885 по 1891 год по следующим предметам: закон Божий, русский язык, математика, история, география, немецкий язык, французский язык, физика, история литературы, история культуры и эстетика.

                 ¹⁶ Первые опыты в композиции, по словам Рахманинова, относятся к 1885-1886 годам, когда ему было 12-13 лет. Самым  ранним из сохранившихся сочинений этого времени является Ноктюрн fis-moll для фортепиано, датированный автором 14-21 ноября 1887 года.

                 ¹⁷ Сейчас часы Зверева находятся на постоянном хранении в  фонде бытовых вещей в Музее музыкальной культуры.

                 ¹⁸ Л.П.Рахманинова жила с двумя сыновьями, Владимиром и Аркадием, в Петербурге.

                 ¹⁹ У А.А. и В. А. Сатиных было четверо детей: Александр (р. 1873), Наталья (р. 1877), Софья (р. 1879) и Владимир (р. 1881).

                 ²⁰ Рахманинов с небольшими перерывами прожил у Сатиных восемь с половиной лет: в 1889-1891 годах в Малом Левшинском переулке, несколько месяцев в 1892 и 1893 годах и в 1894-1900 годах в Серебряном переулке, 10 (дом Погожевой).

                 ²¹ Цит. по сб.: "Памяти Рахманинова" (под ред. М. В. Добужинкого, на средства С. А. Сатиной), Нью-Йорк, 1946, с. 179. Предполагалось издать вторую часть сборника под названием "Рахмани­нов - музыкант", куда должны были войти статьи музыкантов-профессионалов.

                 ²² По просьбе вдовы и детей зарубежным архивом Рахманинова течение семи лет занималась С. А. Сатина. Она не только разобрала и систематизировала его, но и дополнила в результате поисков недостающими материалами. В 1951 году архив поступил в музыкальный отдел Библиотеки Конгресса.

                 ²³ Сомов Евгений Иванович (1881 - 1962) - секретарь Рахма­нинова в 1922-1939 годы.

                 ²⁴ Фотографии запечатлели Рахманинова за рулем автомобиля в Ивановке (1912) и Америке (1920), на моторной лодке в Локуст - Пойнте (1923) и в Сенаре на Фирвальдштетском озере (1939).

                 ²⁵ Сатиным Александром Ивановичем (1818-1860) - поме­щиком Тамбовской губернии, владельцем Ивановки.

                 ²⁶ Это были друзья и товарищи Александра Сатина по частной гимназии Л.Поливанова (в одном классе с ним учился В. Брюсов) и Московскому университету, на естественное отделение которого он поступил в 1893 году.

                 ²⁷ В записной книжке Рахманинова 1937-1939 годов рядом с названиями городов, адресами, датами концертов и встреч находим сделанные рукой владельца выписки из сочинений Пушкина, Толстого, Чехова,  Бунина,   С. Андреевского,   Н. Бердяева, Сирина (В. Набокова), Н.Страхова (ГММК, ф. 18, № 2228).

                 ²⁸ Их связывала также дружеская переписка, продолжавшая­ся в течение 30 лет и включающая 43 письма Рахманинова и 44 Гофмана.

                 ²⁹ Цит. по: "Последние новости", Париж, 1938, 17 апреля.

             ЛЕОНИД САБАНЕЕВ

Мои встречи с Рахманиновым

  С.В.Рахманинова я узнал, когда мне было восемь лет, а ему лет 15. Тогда это был очень длинный, несколько сутулый и чрезвычайно застенчивый юноша с печальным и не­сколько старообразным лицом, молчаливый и замкнутый. Он, в сущности, таким и остался на всю жизнь, и даже прически не переменил ¹ ...

  Мы жили в одном городе, были знакомы, учились музы­ке у одних и тех же профессоров (Зверев ² , Танеев) - встречались, если и не ежедневно, то все же чрезвычайно часто, на концертах, репетициях и иных собраниях музы­кального мира - у Танеева, - но близок или дружен с ним я никогда не был, да и интересы мои как-то прошли мимо него, несмотря на то, что довольно быстро выяснились огромные размеры его дарования.

  Причины этого довольно просты. В годы моей ранней юности я вел чрезвычайно замкнутый образ жизни, у меня не было товарищей, так как учился все время дома, ни с кем не сближался. Он тоже по природе был очень замкнут. С ним многие хотели сблизиться, но я никогда не видел, чтобы от него исходила инициатива. Люди, с которыми он был близок, так сказать, "биографическим данными" - это были его коллеги по консерватории (Никита Морозов, братья Конюсы, Гольденвейзер) или "сослуживцы" (Шаля­пин, встретившийся в Мамонтовской опере). А потом следо­вали уже те, которые сами искали его знакомства, корыстно или бескорыстно, но которыми он сам мало интересовался, хотя по присущей ему всегда очаровательной корректности не давал им этого никогда понять (Слонов, Бубек, Сахновский, Куров)³. Один Н. К. Метнер был человеком, сближение которого с С. В. (и очень крепкое) состоялось как-то естест­венно и обоюдно.

  Я со своей стороны тоже не искал сближений в музы­кальном мире. В музыку я был погружен с малолетства очень глубоко, а в музыкальный мир - только поверх­ностно, и, кроме Танеева и моих соучеников (Метцль, Померанцев, Жиляев), у меня не было музыкальных друзей до 1907 года.

  Потом они появились. Но тогда наш музыкальный мир раскололся уже на "партии". Я оказался в "левых", про­грессистах, С.В.Рахманинов почему-то попал в "правые", в сущности, без достаточного основания. И вышло так, что мы с ним оказались в формальной "идеологической" враж­де, хотя на самом деле не только не было вражды, но с моей стороны была и очень большая симпатия, и полное, безоговорочное признание его гениального пианизма и его глубокого, искреннего трогательно-сентиментального (в хо­рошем смысле) творчества.

  Но так уже устроены "партии", а русские в особенно­сти, что если я стал поклонником Скрябина, Дебюсси, Ра­веля, то тем самым я не мог дружить с Рахманиновым, Сахновским и прочими. В Москве к этому прибавлялось еще и то, что Скрябин был "партии Сафонова" (директора консерватории), а Рахманинов с ним был не в ладах ⁴. Мне теперь жаль, что я не сблизился с С. В. в то время, это было бы так естественно и легко. В его характере было нечто им­понирующее, какая-то абсолютная правдивость и принци­пиальность; как человек, как личность он был, безусловно, глубже и значительнее моего кумира - Скрябина. 

____________________________________________

ГММК, ф. 18, № 1594.

Леонид Леонидович Сабанеев (1881 - 1968) - музыкальный критик, автор исследований по русской музыке и ра­бот о Скрябине и Танееве. В 1910-е - 1920-е годы активно зани­мался музыкально-критической деятельностью, в первой половине 1920-х состоял сотрудником ГИМНа и ГАХНа в Москве. Вторую половину жизни провел за границей - во Франции, Англии, США. Известны рецензии Сабанеева на выступления Рахманинова - пиа­ниста и композитора, а также воспоминания и статьи, опублико­ванные в 1950-е - 1960-е годы в газете "Новое русское слово" (Нью-Йорк).

  Так мы и ходили в одном пространстве, не задевая друг друга, как планеты. Но у меня осталось довольно много впечатлений от встреч с ним. Как я теперь соображаю, конкуренция, и некое бессознательное соперничество со Скряби­ным началось уже давно. Что самое забавное в этом - это то, что соперничали не сами "лидеры", а "сторонники". Уже в 1895 году я убедился в существовании "скрябинистов" и "рахманинистов". Мой профессор фортепиано Па­вел Юльевич Шлецер, с семьей которого причудливо пере­плелась судьба Скрябина (его первая жена, В. И. Исакович, была ученицей Шлецера и жила у него; его вторая жена, Т. Ф. Шлецер, была племянницей моего профессора) - этот Шлецер уже был "скрябинистом", в особенности, когда Скрябин посвятил ему свое "Allegro appassionato"⁵. Шлецер говорил мне тогда с восторгом:

  - Вот это композитор! Не то, что Рахманинов! Списыва­ет себе Вагнера и думает, что он Чайковский!

  Вагнера, впрочем, тогда больше списывал Скрябин. По крайней мере, в том же 1895 году Рахманинов только начи­нал знакомиться с Вагнером, бывшим в московском музы­кальном мире под запретом, как музыка "еретическая". На­ши музыканты поверили на слово Чайковскому, что это от­вратительная музыка, "пакостный хроматизм", по его точ­ному выражению ⁶. Однако годы шли (Вагнер умер 12 лет назад). Даже оплот консерватизма - Танеев - решил по­знакомиться с "еретической музыкой". И вот были созваны у него музыканты на ряд сеансов, чтобы проштудировать последние сочинения Вагнера. Я помню отчетливо эти "ас­самблеи" в тесной квартирке Танеева, продолжавшиеся всю зиму 1896-го и длившиеся от 4-х до 10 часов, после чего Танеев угощал всю публику пирогом с капустой изделия своей нянюшки. Помню и состав посетителей. Там бывали: Игумнов, Гольденвейзер, Рахманинов, Катуар, Скрябин, [Георгий Эдуардович] Конюс, Померанцев, Метцль и я с моим братом. Гольденвейзер и Игумнов играли, иногда иг­рал сам Танеев. С музыкой Вагнера из всех них знакомы были только Катуар и я (мне было 14 лет), мы были "уже вагнеристами". Остальные были или "колеблющиеся", или решительные противники байрейтского маэстро. Во время сеанса Рахманинов, не принимавший участия в исполне­нии, сидел в углу в кресле-качалке с огромной оркестровой партитурой в руках, и оттуда изредка подавал своим глу­хим басом мрачную реплику:

- Остается еще тысяч сто страниц...

Потом часом позже и еще мрачнее:

...в имении великого князя Михаила Александровича. Брасово, 1911 

  - Остается восемьсот восемьдесят страниц...

  Тогда он никаким "вагнеристом" еще не был, Да я не думаю, чтобы он им и стал. В его композициях того време­ни слышался Чайковский, Глинка, Рубинштейн и Бородина; из европейских авторов - Шуман. Помню рождение его знаменитой Прелюдии cis-moll - той самой, которую вско­ре "постигла" такая "убийственная популярность". Он иг­рал ее Танееву, который по своему обыкновению, ограничи­вался "формальной" критикой.

  - Это у вас похоже на Noveletten Шумана, - сказал он.

  Прелюдия очень быстро стала популярной. Вокруг нее сразу создались легенды. Как известно, для широкой публи­ки музыка всегда должна что-то "изображать". Чего только не изображала эта бедная прелюдия (между прочим, отлич­ное произведение, но самому автору оно надоело); тут фигу­рировала и "заживо похороненная девушка", и конец мира, и статуя командора, и даже грядущая революция. Была с ней связана и другая "материалистическая" легенда: гово­рили, что на эту прелюдию Гутхейль, издатель Рахманино­ва, купил себе целый дом в 500.000 рублей. Это тоже было сказкой: и дом стоил меньше, а, главное, нельзя было полу­чить таких доходов от прелюдии, продажная цена которой была 25 копеек, а тираж не более пятисот экземпляров (в то время). Не было правдой и то, что Рахманинов за нее получил гонорар (как и Чайковский) в размере 25 рублей ⁷.

  Помню еще эпизод, относящийся к эпохе сочинения Первой симфонии (1896) ⁸. Рахманинов написал эту сим­фонию на церковные темы Октоиха (осмогласие - собра­ние древних русских церковных мелодий). Он, как обычно, принес ее показать Танееву и проигрывал в моем присутст­вии. Мне она тогда очень понравилась мрачной оригиналь­ностью гармонии. Танеев же остался недоволен.

  - У вас тут мелодии вялые, бесцветные, с ними ничего не сделаешь, - говорил Танеев своим высоким, "плачу­щим" голосом, как будто жаловался автору на его же собст­венное сочинение.

  - Да ведь это тема из Октоиха, - пробовал возра­зить С. В.

  - А кто их знает! - захохотал Танеев, мысль которого с удивительной быстротой всегда находила такие "игры слов" - это была музыкальная традиция, шедшая еще от Николая Рубинштейна.

  Вскоре эта симфония провалилась в Петербурге под вя­лым и неохотным дирижерством Глазунова. Петербуржцы вообще не жаловали Рахманинова, и не только его, но и всех "московских", не исключая и Чайковского. В частно­сти, главный петербургский критик Цезарь Кюи совершен­но не переваривал музыки Чайковского (в 1906 году он мне жаловался, что Чайковский его "обворовал", "взял его луч­шие мелодии") и естественно, что ему не понравилась му­зыка Рахманинова. Он разразился убийственной статьей, которая произвела на застенчивого и тогда совсем еще в се­бе неуверенного композитора такое тяжкое впечатление, что он бросил сочинять и вообще на некоторое время "выбыл" из московского музыкального мира ⁹.

  Эти годы (1897-1900) были самым смутным и темным временем в его биографии. Говорили, что он решил бросить писать, что он запил, что влюбился, что он потерял творче­ский дар и лечится у гипнотизера Н. Даля, чтобы его вер­нуть. Что из этого было, правда и что вымысел - судить трудно ¹⁰. Как бы то ни было, примерно к 1900 году он вне­запно вышел из этого состояния и предстал перед публикой и музыкальным миром как автор изумительного Второго концерта и как совершенно исключительный пианист пер­вого ранга, с могучим звуком, повелительным ритмом и сверхчеловеческими, как у Листа, руками, "но только с русскою душой".

  А душа его была вполне русская, и та "высокая сенти­ментальность", которая проникает в его музыку, и даже тот

... у "белого дома" в Ивановке: А. Трубникова, С. Сатина, С. Рахмани­нов, М. Трубникова, А. И. Сатин, А. А. Сатин.  1914

 налет "цыганизма", который ей так свойствен, - все это глубоко русское (ведь и весь Чайковский и поэзия гениаль­ного Блока шли из этого же источника). Но он был вполне человеком XIX века, XX века он уже как-то не восприни­мал, и все его творчество есть как бы "остаток музыки XIX столетия".

  Он был очень умен, крепким здравым умом, лишенным всяких вывертов и загибов. Но он был, по моему впечатле­нию, мало" образован, стеснялся этого и избегал "высокой интеллектуальной элиты"; отвлеченных разговоров не любил и не поддерживал, да и вообще был не красноречив и мол­чалив. Некая старомодность витала над его обликом. Его окружение состояло из музыкантов, артистов и деловых лю­дей. С поэтами и философами, в противоположность Скря­бину, он не знался ¹¹.

  В сущности, он прожил блестящую жизнь. У него было все - и талант, и слава, и деньги, и семейное счастье. Он потерял состояние во время русской катастрофы, но очень быстро опять "восстал" и стал еще богаче и получил уже мировую славу. Но отчего во всем облике этого сдержанно­го, молчаливого человека, - даже в чертах его лица, в этих глубоких и выразительных морщинах, придававших его фи­зиономии нечто "римское" и "монгольское" одновремен­но - чувствовалась всегда какая-то глубокая, заглушённая трагедия? Отчего его музыка почти всегда скорбна, а "весе­лые" в ней эпизоды невеселы? И наконец, почему мотив Dies irae - эта классическая "тема смерти", у него повто­ряется в пяти его сочинениях? Это была как бы навязчивая тема, "лейтмотив" его творчества ¹². Тут есть тоже что-то от русской души, от ее вечной неудовлетворенности, от ее ор­ганической трагичности, парализовать которую не в состоя­нии никакие жизненные успехи.

Последние мои свидания с С. В. были уже в Париже, в 1924 году, когда он предложил мне написать книгу о Танее­ве и издал ее. Это была его дань памяти нашего общего с ним учителя ¹³. Прибавлю характерный штрих; из моей ру­кописи он просил меня изъять все, что касалось его самого и его сочинений, в частности, фразу, где я описывал испол­нение его Второго фортепианного концерта, характеризуя его как "музыкальное событие".

  - Какое же это событие? - сказал он мне, - просто сыграл новый концерт и все тут.

  А ведь это было действительно событие. Этот концерт вошел в музыкальную литературу, как один из семи "бес­смертных" (два бетховенских, Шумана, Грига, два листовских и его).

"Новое русское слово"

Нью-Йорк, 1952, 28 сентября

___________________________________________________________

  ¹ Одно время после окончания консерватории Рахманинов но­сил длинные волосы, которые стриг на лето. Приблизительно с 1897 года он стал носить постоянно короткую прическу, хорошо известную по фотографиям.

  ² В очерке "Памяти С.В.Рахманинова" Сабанеев приводит сле­дующий любопытный факт, относящийся к концу 1880-х годов: "В качестве педагогического заместителя Н.Зверева он на меня не про­изводил "удачного" впечатления - выполняя эту роль заместите­ля, видимо, мало охотно. Уже много позднее он мне сам говорил: "Хуже меня не было преподавателя музыки", - и я готов с ним согласиться" ("Новое русское слово", Нью-Йорк, 1963, 28 апреля).

  ³ Так прямолинейно делить друзей и знакомых Рахманинова на "коллег", "сослуживцев" и прочих было бы неверно. Например, в конце 1880-х - первой половине 1890-х годов по-настоящему близок Рахманинову был М.А.Слонов, но затем его место заняли другие и прежде всего Н.С.Морозов, Ф.И.Шаляпин, А. В. Затаевич. Ровные товарищеские отношения связывали Рахманинова с братья­ми Конюс (Юлием и Львом), А. Б. Гольденвейзером, Ю. С. Сахновским, зато органист Т. Бубек и музыкальный критик Н.Куров в близких друзьях Рахманинова действительно никогда не ходили.

  ⁴ Отношения с В.И.Сафоновым, человеком деспотичным и вла­стным, еще в консерваторские годы складывались сложно, порой драматично, однако это не означает, что они полностью игнориро­вали друг друга. Сафонов, как дирижер оркестра консерватории и концертов Русского музыкального общества в Москве, был первым исполнителем некоторых ранних сочинений Рахманинова. Рахма­нинову доводилось играть с Сафоновым в концертах, последний раз в 1902/03 году в Вене и Праге.

  ⁵ Такого посвящения в издании М.П.Беляева нет.

  ⁶ Сабанеев мог слышать это выражение непосредственно в доме Танеева, как из уст самого Чайковского, так и от кого-то из его друзей.

  ⁷ Ор. 3, куда входит Прелюдия cis-moll, не имеет авторской да­ты в рукописи, тем не менее, факты достаточно определенно гово­рят о времени создания цикла и самой прелюдии. Она сочинена в Москве после возвращения из Костромской губернии, где Рахмани­нов провел три летних месяца на даче Коноваловых, и в период подготовки к первому выступлению в концерте после окончания консерватории, т.е. с конца августа по 26 сентября 1892 года. Кста­ти, С. А. Сатина категорически отвергла ошибочное утверждение Е. Ф. Гнесиной, будто бы она слышала эту прелюдию в исполнении автора гораздо раньше (см. воспоминания Гнесиной). 17 декабря 1892 года Рахманинов продал пять пьес ор. 3 К. А. Гутхейлю за сум­му, не указанную в издательском документе (впрочем, сам Рахма­нинов не один раз говорил, что за прелюдию он получил 40 руб­лей). При выходе из печати в феврале 1893 года прелюдия имела розничную цену 40 копеек.

  ⁸ Первая симфония (ор. 13) была закончена в партитуре и кла­вире (для четырех рук) еще в сентябре 1895 года.

  ⁹ Симфонию в 1896 году рекомендовал Глазунову (тогда одно­му из дирижеров Русских симфонических концертов в Петербурге) Танеев. В упоминаемом выше очерке 1963 года Сабанеев так резю­мировал случившееся: "Глазунов (между прочим, не любивший музыки Рахманинова, в чем он мне сам признавался) отнесся не­брежно к произведению молодого композитора, и оно не произвело никакого впечатления". Гнусная рецензия Кюи появилась через день после премьеры 17 марта 1897 года в "Новостях и биржевой газете".

  ¹⁰ Все это действительно имело место в жизни Рахманинова: интенсивная работа второго дирижера в Русской частной опере с сентября 1897-го по февраль 1898 года, полностью поглотившая его; и одиночество в осеннем Путятине (имение Т. Любатович во Владимирской губернии) в 1898-м; любовь к юной артистке театра Мамонтова Вареньке Страховой и курс лечения у московского вра­ча невропатолога и психотерапевта Н.В.Даля в ноябре-декабре 1898-го (см. дневники С.И.Танеева), год молчания (1897) и робкие попытки сочинять в 1898-1899 годах.

  ¹¹ Судьба не обидела Рахманинова встречами с писателями, поэтами, философами - Чехов, Толстой, Бунин, Горький, Реми­зов, Алданов, Северянин, Набоков, Ильин, но, по существу, эти встречи носили мимолетный или деловой характер.

  ¹² Мотив Dies irae использован Рахманиновым в следующих со­чинениях: "Остров мертвых" (ор. 29, 1909), "Колокола" (ор. 35, 1913), Рапсодия на тему Паганини (ор. 43, 1934), Третья симфо­ния (ор. 44, 1935-1936), Симфонические танцы (ор. 45, 1940).

  ¹³ Речь идет о книге Сабанеева "С.И.Танеев. Мысли о творче­стве и воспоминания о жизни", вышедшей в издательстве ТАИР в 1930 году.

Рахманинов и Скрябин

         Трудно представить себе две натуры столь противопо­ложные, как Рахманинов и Скрябин. Они были почти по­годки (Скрябин на два года старше). По рождению принад­лежали к одному и тому же военно-интеллигентски-дворян­скому кругу, жили в той же Москве, вращались в одном и том же музыкальном мире, учились у тех же профессоров в той же Московской консерватории, творчески работали в одной и той же области - оба композиторы и пианисты. И, несмотря на все это, всю жизнь они имели очень мало об­щего друг с другом, очень редко встречались, близки друг с другом не были и, хотя были на "ты", никогда не дружили, и их взаимоотношения были корректны, но как-то тревожно настороженны.

                 Не будем этому удивляться, вспомним, что Толстой ни­когда не встретился с Достоевским, будучи его современни­ком. Общение двух крупных художников очень часто встре­чает какую-то трудность и некое препятствие к дружескому сближению.

                 В консерватории Рахманинов пользовался репутацией сдержанного, скрытного и в себе замкнутого юноши, скорее молчаливого, не искавшего сближения с товарищами, но когда близость получалась, то не было друга более верного и постоянного, чем Рахманинов. У него было мало друзей, но зато дружба была прочная. Скрябина в консерватории товарищи не любили за заносчивость, за раннее гениальничание - в эпоху, когда еще никакой гениальности не было обнаружено. Сам он относился к товарищам всегда свысо­ка. Из друзей его юности я припоминаю только Буюкли - пианиста очень неровного, временами дававшего миги гени­альности, но чаще серо-плоского. Его считали незаконным сыном Николая Рубинштейна, и он в заносчивости не усту­пал Скрябину, впрочем, соглашался ему уступить "полови­ну мира". Но он был совсем сумасшедший. Скрябин же, верный сын эпохи символистов, сумасшедшим тогда, во вся­ком случае, не был, но он все время носился с грандиозны­ми планами, с соединением всех искусств, с синтезом ре­лигии и искусства и т.п. Всю жизнь он стремился, как бы выпрыгнуть из своего искусства. Под конец жизни он прямо говорил, что он совсем не хочет, чтобы его считали "только музыкантом", автором разных сонат и симфоний. По-види­мому, он хотел, чтобы его считали или пророком, или Мес­сией, или даже самим богом. Рахманинов никогда не хотел быть ничем, кроме как музыкантом, из своего искусства ни­куда выскакивать не желал, и я сильно подозреваю, что все эти мегаломанические идеи и замашки Скрябина были ему в глубине души просто противны.

                 Первый отзыв, довольно занятный, Рахманинова о музы­ке Скрябина я услышал в 1901 году во время репетиции его Первой симфонии, которой дирижировал Сафонов, быв­ший, между прочим, горячим почитателем Скрябина и весьма недолюбливавший Рахманинова, с которым когда-то не поладил.

                 Рахманинов, прослушав симфонию, сказал:

                 - Вот я думал, что Скрябин просто свинья, а оказа­лось - композитор.

                 С тех пор он вдумчиво и внимательно следил за творче­ством своего товарища и соперника в популярности, кото­рая у обоих росла, хотя захватывала разные категории пуб­лики. Публика Скрябина и публика Рахманинова не была та же, было общее ядро, но, в общем, это были две публики разных эстетических установок. Многое в творчестве Скря­бина очень нравилось Рахманинову. Но очень многое его от­талкивало и удручало - вкусы музыкальные у них были разные.

__________________________________________

ГММК, ф. 18, № 1593.

Стокгольм, 1918 

                 Скрябин же никогда не обнаруживал ни малейшего ин­тереса к сочинениям Рахманинова, за ними не следил и большею частью их и не знал. Когда ему приходилось вы­слушивать его произведения, случайно или из дипломатиче­ских соображений, он физически страдал, - так они ему были чужды.

                 - Все это одно и то же, - говорил он мне, - все одно и то же нытье, унылая лирика, "чайковщина". Нет ни по­рыва, ни мощи, ни света - музыка для самоубийц.

                 Скрябин не выносил музыки Чайковского - Рахмани­нов из нее весь вырос. Их родословие музыкальное было то­же отлично: Рахманинов образовался преимущественно из Чайковского и отчасти Шумана. Скрябин - из Шопена и Листа.

                 Физически они были тоже противоположны. Скрябин был маленький, очень подвижной, в молодости большой франт. Рахманинов был очень высокого роста, одевался без франтовства, но очень хорошо. Как ни относиться к творче­ству Скрябина, но надо признать, что наружность у него была невзрачная, в публике он как-то не замечался. Рахма­нинов всегда бывал, замечен, когда появлялся, внешность его была в высшей степени импонирующая, значительная...

                 Скрябин был чрезвычайно разговорчив и говорил только о себе, своих планах и своих идеях. Любил играть свои со­чинения в кругу знакомых и показывать друзьям эскизы не­законченных сочинений, часто и таких, которые никогда не были закончены. Рахманинов был, в общем, молчалив, о своей музыке совсем не говорил, проявлял скромность, ко­торая как-то совсем не вязалась с его мировым именем. Не­законченных сочинений никогда не показывал. О своем творческом процессе никогда не говорил. Внутренний свой мир, по-видимому, либо никому не раскрывал, либо, быть может, некоторым, очень близким людям, к которым я не принадлежал. У Рахманинова чувствовалась какая-то странная неуверенность, чуть ли не робость, непонятная в таком большом музыканте, вдобавок при жизни блистатель­но прославленном. В этом он напоминал Чайковского, тоже великого скромника. Скрябин был всегда настолько уверен в своей неоспоримой гениальности, что об этом не полага­лось в его присутствии никаких намеков и разговоров. Это считалось аксиомой. Со времени написания им Третьей симфонии - "Божественной поэмы" - он совершенно ис­кренне считал себя уже величайшим композитором из всех бывших, настоящих и даже... всех будущих. Ведь по его философии он должен был быть последним из композито­ров, ибо его последнее (не осуществленное) произведе­ние - "Мистерия" - должно было вызвать мировой катак­лизм, и вся вселенная должна была сгореть в огне преображения. Какие же тут могли быть еще композиторы? Вагнер, правда, тоже считал себя величайшим из композиторов, но у него на это было и несравненно больше прав.

                 Все эти черты - самовлюбленность, мегаломания, фантастические планы, - в сущности, "клинические черты", которые все время, с ранних лет, примешиваются к облику Скрябина. Извиняет его то, что тогда время было такое - в  моде было сверхчеловечество, всякие мистические прозрения и упования. Бальмонт, Блок и Андрей Белый порой провозглашали такие "прозрения", которые нисколько не уступают скрябинским. Он, по крайней мере, только гово­рил о них, а те печатали. Но внутренняя прикосновенность Скрябина к символической эпохе несомненна. В сущности, он был единственным музыкантом-символистом.

                 Рахманинов, ни к каким символистам не был прикосно­венен - он был только музыкантом. Никаких "клиниче­ских черт" у него не было, не было ощущения своего сверх ­человечества - напротив, я считаю, что он является в плеяде русских композиторов, вместе с Чайковским, одним из  "человечнейших" композиторов, музыкантов своего внутреннего мира. Наши "кучкисты", под некоторым влиянием которых находился первое время Рахманинов, были все несравненно объективнее, описательное, менее склонны к чисто лирическому состоянию.

                 Даже в общей им сфере пианизма они были полярные. Рахманинов был пианистом большого размаха, больших зал и большой публики. Это был тип пианиста, как Антон Рубинштейн, как Лист. Думаю, что он и уступал им только в широте своего пианистического диапазона, что естественно,  так как его сильная индивидуальность не могла мириться с композиторами, чуждыми ему по духу. Лучше всего он играл свои собственные сочинения и Чайковского, хуже у него выходил Бетховен и классики, и он был слишком материален в звуке для Шопена. Скрябин выступал всегда в больших залах, но он делал это только потому, что считал ниже своего реноме и достоинства играть в маленьких. На самом деле он был создан именно для игры в салонах, даже не в маленьких залах, - настолько интимен был его звук, настолько мало было у него чисто физической мощи.

                 Те, кто слышал его только в больших залах и не слы­шал в интимном кругу, не имеют никакого представления о его "настоящей" игре. Это был настоящий волшебник зву­ков, обладавший тончайшими нюансами звучаний. Он владел тайной преображения фортепианной звучности в какие-то отзвуки оркестровых тембров - никто с ним не мог сравниться в передаче его собственных утонченно-чувствен­ных, эротических моментов его сочинений, которые он, может быть, без достаточного основания именовал "мистиче­скими". Наверное, в этом роде когда-то играл Шопен. У Рахманинова была мощь и темперамент, причем одновременно в нем была какая-то целомудренная скромность в оттенках. У Скрябина была утонченность, изысканная чувственность и бесплотная фантастика, но все качества своей игры он несколько утрировал при исполнении - целомудренности не было.

                 Скрябин в течение своего творческого пути сильно эволюционировал. Его первые сочинения почти ничего общего с последними не имеют. Другие краски, иные приемы. Рахманинов все время, подобно Шуману и Шопену, остался ро­вен - не эволюционировал и не менял стиля, только мас­терство его крепло. Последние его сочинения, написанные не в России, мне представляются несколько более сухими и формальными. Сейчас творчество его кажется как бы ото­двинутым в XIX век. И музыка Скрябина сейчас тоже по­немногу съезжает в прошлое: его новаторства уже давно не представляют собою непонятного нового слова в музыке. Напротив, сейчас его музыка представляется скорее чрезвы­чайно несложной, а присущая его последним сочинениям постоянная и неуловимая схематичность как-то стала вы­ступать на первый план и иссушает впечатление от его по­следних творений. Рахманинов всегда в своем творчестве был непосредственен и даже наивен, в Скрябине всегда бы­ло известное теоретизирование, известная головная работа, которую он сам в себе очень ценил. Порой его сочинения мне напоминали некую опытную станцию, где производятся "пробы", испытания и предварительное изучение. Отчасти так и должно было быть, потому что ведь он всю жизнь собирался сотворить "Мистерию" и именно для нее готовил материалы.

                 Как творческая личность, Скрябин мне представляется более одаренным, но слишком увлеченным новаторскими своими изобретениями. Он сам сузил себя, культивируя только свою новизну. Но как человеческая личность Рахма­нинов мне представляется значительнее, глубже и импозан­тнее. В нем была та последняя серьезность, которая явно отсутствовала у Скрябина, который, как выражались про него, "с Богом был на я", убежден был, что он - Мессия. Может быть, сам хотел себя убедить, но в одном случае по­лучается клиника, а в другом легкомыслие.

                 И тот и другой как-то мало проникли в западную музы­кальную современность, как-то не созвучны современному музыкальному климату. Во Франции, в частности, их и ма­ло играют, и мало знают. Скрябина в особенности. Когда же слышат, то обычно оба не нравятся. Французское музы­кальное звукосозерцание вообще развивается по совершенно иным линиям, чем русское. Французский музыкальный вкус предпочитает музыку менее субъективную, предпочи­тает Римского-Корсакова, Бородина, Стравинского - более описателей, чем романтиков. Русская романтическая лири­ка - Чайковский, Рахманинов, Скрябин, при всех своих различиях, тут кажутся неприятными своей чрезмерной му­зыкальной откровенностью, "выворачиванием души". Тут любят больше, чтобы музыка о внутренних переживаниях не очень высказывалась, была бы сдержаннее. Это, по всей вероятности, непоправимо - такова вкусовая установка. И Рахманинова, и Чайковского, и Скрябина тут обвиняют в отсутствии вкуса. А вкусы, как известно, бывают разные, и кто может судить, чей вкус лучше и где начинается вкус и кончается мода.

                 В общем, им не повезло и моды на них не установилось. Только в самой России до сих пор играют с удовольствием и Рахманинова, и Скрябина, и Чайковского и считают их в пантеоне "великих".

"Русская мысль"

 Париж, 1956, 28 августа

ЮЛИАН ПОПЛАВСКИЙ               

Сергей Рахманинов

/этюд/

                 В начале 1890-х годов Московская консерватория выпустила в свет стаю "орлят": Рахманинова, Скрябина, Гречанинова, Корещенко, Конюса и Сахновского.

                 Это все были молодые русские композиторы, прошедшие лучшую в Европе школу контрапункта у С.И.Танеева, мастерство инструментовки у А.С.Аренского, а начатки теории музыки и гармонии у Н.Д.Кашкина или Г.А.Лароша¹.

                 Но духовным отцом этой талантливой молодежи в области музыкального творчества был Петр Чайковский, который являлся основоположником класса "свободного сочинения" в Московской консерватории и "пестуном" тех, кто отличался наиболее выдающимися способностями, а затем их другом и руководителем.

                 Сергей Рахманинов особенно интересовал П.И.Чайковского², и я помню, когда мне пришлось сидеть с ним в ложе Большого театра в Москве на первом представлении ученической оперы Рахманинова "Алеко" - написанной для выпускного экзамена консерватории по тексту поэмы Пушкина "Цыганы", П.Чайковский сильно волновался в ожидании того, "как примет оперу большая публика" и говорил мне:

                 - Наконец-то мы дожили до того, что молодой русский композитор, Сережа Рахманинов, может слышать и видеть "свой первый блин" в императорском театре, а давно ли,  например, я тщетно старался попасть в Мариинский театр, где мою первую оперу - "Ундину"* - не только не просмотрели, а даже рукопись этой оперы затеряли в архиве театра, вероятно, не распечатывая...³

 ___________________________________________

     ГММК, ф. 18, № 1967.

Юлиан Игнатьевич Поплавский (1871 -1958) - виолончелист и музыкальный деятель. Учился в Московской консерватории в классах В.Фитценгагена и А.Глена (окончил в 1894 году). Его игру ценил П.И.Чайковский, с которым Поплавского связывали теплые, дружеские отношения. После 1917 года жил во Франции, принимал участие в работе Русской консерватории в Париже. Этюд "Сергей Рахманинов" впервые опубликован в 1928 году в августовском номере газеты "Русское время", выходившей в Париже.

  * Вторая в списке сочинений П.И.Чайковского.                

                 Но "первый блин" Рахманинова - оперу "Алеко" - музыкальный мир Москвы встретил восторженно, ибо задолго до этого Москва знала и почитала Сергея Рахманинова, как выдающегося пианиста - ученика Александра Зилоти, передавшего Рахманинову колдовские чары не столько "пианизма", а именно виртуозного романтизма, который сам Зилоти воспринял от великого артиста - Франца Листа.

                 Из всей плеяды знаменитых виртуозов на фортепиано, которые прошли на экране моей музыкальной памяти, - от Антона Рубинштейна до Гофмана, Сергея Рахманинова надо выделить особо ибо он обладает какой-то "тайной" пленять слушателей своей недосягаемой объективной и вместе с тем столь индивидуальной игрой, что когда Рахманинов играет Баха, он сам становится Бахом, - столь ярко и выпукло передает этот виртуоз эпоху, стиль и замысел того произведения, которое он исполняет.

                 О "ремесле" Рахманинова - его всеобъемлющей технике - не стоит говорить. Ее просто не замечаешь, или, проще говоря, Рахманинов настолько победил свой инструмент, что он уподобился какому-то сказочному "кентавру", - так неразрывно связан этот артист с роялем, каковой в его руках превращается в аккумулятор и громкоговоритель всего интеллекта Рахманинова, теряя качество "древесины пустой, к стене примкнутой".

                 Может быть, С.Рахманинову, преодолевшему рояль, помогает то, что он является выдающимся русским композитором, романтиком и часто играет "свои вещи", - не знаю, но, так или иначе, за что бы ни взялся этот исключительный артист, у него все выходит самобытно и прекрасно.

 Начало 1920-х

                                  Помню я, например, когда Рахманинов, совсем молодым, аккомпанировал в концерте Ф.Шаляпину, А.Брандукову, Н.Кошиц и прочим нашим знаменитостям; выходило так, что он не "вторил" им, а "вел" их за собой, смелыми мазками рисуя основные контуры исполняемого произведения на фоне сопровождения, и невозможно было разобрать, где начинается "пение" Шаляпина и где кончается "втора" Рахманинова, - так умел он слить себя "воедино" со своим партнером⁴.

                 И публика отлично это понимала, ибо, когда Рахманинов аккомпанировал, он всегда разделял успех полностью с тем, кто пел или играл под его аккомпанемент.

                 Почти то же можно сказать и про дирижерство Сергея Рахманинова, которое он особенно почитал, понимал и которое было столь же объективно прекрасно, как его симфоническое, камерное, виртуозное и всякое иное выступление перед публикой.

                 Зачастую "служители" искусств интересны только "издали", и для их почитателей лучше не пытаться их рассматривать или оценивать вблизи.

                 Но Сергею Рахманинову не нужно напоминать, "что музыкантом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан".

                 Эту "обязанность" к своей Родине, к близким и далеким Рахманинов всегда выполнял просто и легко, часто "забывая" себя.

                 Когда костлявая рука голода в 1921 году протянулась над плененной большевиками Россией, Сергей Рахманинов каждый месяц посылал из Америки в Москву чуть ли не всему учебному персоналу Московской консерватории не десятки, а сотни продовольственных посылок АРА, не считая долларов.

                 А когда начались сборы денег для русских инвалидов, мыкающихся за рубежом, Рахманинов, один из первых, не задумываясь, прислал им крупный чек из Нью-Йорка в Париж.

                 Но это только случайная "видимость" гражданственности этого замечательного русского артиста, а сколько он делает добра "невидимо"... Ни аршином, ни метром не измеришь...⁵

                 В области свободного творчества С.Рахманинов является правопреемником великого композитора земли русской П.И.Чайковского, и в своих произведениях он так же мелодичен, сложно ритмичен и полифонически лиричен, как Чайковский; но Рахманинов - наш современник, а Чайковский умер 35 лет тому назад, и потому Рахманинов, несомненно, пойдет в своем творчестве еще дальше, чем его предтеча - Чайковский.

                 Как виртуоз фортепиано, Сергей Рахманинов прославлен и "объэкранен" не только в России, но и во всей Европе и за океаном.

                 Немногим дано нести знамя свободного художества с такой славой, честью и достоинством, как Сергею Рахманинову, и потому он смело парит в своей родной стихии - музыке - на горных вершинах и может смотреть на солнце жизни искусства не мигая, как орел.

          "Новое русское слово" Нью-Йорк, 1932, 18 декабря

                 1 Автор соединил имена наиболее известных композиторов, учившихся в 1880-1890-х годах в Московской консерватории, произвольно. Во-первых, они заканчивали консерваторию в разное время: первым - Г.Конюс (думается, автор имел в виду именно его) в 1889 году, последним - Ю.Сахновский в 1900-м. Во-вторых, и Скрябин, и Гречанинов, не закончив класса специальной теории и свободного сочинения, предпочли диплом пианиста. В-третьих, Рахманинов, находясь в 1885-1888 годах на младшем отделении, не посещал классы теории, сольфеджио и I гармонии; II гармонию он изучал под руководством А.Аренского в 1888/89 учебном году.

                 2 Пожалуй, никто из молодых композиторов не привлекал внимание Чайковского в такой мере, как Рахманинов. Со дня первого знакомства (вероятно, в декабре 1886 года) и до последней встречи в октябре 1893-го духовная связь между ними не прерывалась. Чайковский видел многие сочинения Рахманинова, в том числе Этюд Fis-dur (не сохранился), фортепианные пьесы 1887-1888 годов, Сюиту для оркестра (1891, не сохранилась), Первый фортепианный концерт op. 1 (1891), "Алеко" (1892), Пять пьес ор. 3 (1892) , Сюиту для 2-х фортепиано ор. 5 (1893), "Утес" ор. 7(1893) и, вероятно, некоторые другие.

                 3 Разговор происходил во время первого представления "Алеко" 27 апреля 1893 года. Чайковский присутствовал на премьере и несколько демонстративно выражал свое восхищение.

                 4 Совсем молодым Рахманинов аккомпанировал А.Брандукову, И.Гржимали, Е.Лавровской, А.Успенскому, М.Слонову, Ю.Конюсу, Т.Туа; с Шаляпиным начал выступать с 1898 года, а с Н.Кошиц концертировал в 1916-1917 годах.

           5 Об истинных масштабах материальной помощи соотечественникам, оказываемой Рахманиновым на протяжении двадцати с лишним лет, можно судить только по документам, сохранившимся в его американском архиве, причем до сих пор эти документы не получили освещения в печати. 

 СЕРГЕЙ МИХАЙЛОВ

Мои встречи с великим композитором

         Концерты Рахманинова были всегда большим событием для музыкальной публики Сан-Франциско. Для друзей же приезд Рахманиновых имел еще и личный интерес, а на этот раз особенную привлекательность, так как приехала также и старшая дочь Рахманинова - Ирина Волконская. В описываемый сезон 1941 года Рахманинов выступал со­листом с нашим симфоническим оркестром четыре раза в течение двух недель, играя свои Первый и Третий концерты и свою Рапсодию на тему Паганини.

                 После первой пары концертов он уехал в Санта-Барбару, где дал сольный концерт и потом опять вернулся в Сан-Франциско для второй пары концертов¹.

                 Я пользовался всяким удобным случаем быть с Сергеем Васильевичем и слушать его игру. Его вдохновенная игра, меня волновала и наполняла неописуемым художественным наслаждением, но под конец я чувствовал себя утомленным, прослушав так много музыки.

                 Как-то раз в разговоре я признался Сергею Васильевичу в моем состоянии и спросил о секрете чувствовать себя све­жим и полным жизни, несмотря на его частые выступле­ния. "Я люблю публику и люблю играть, - был его ответ, - иначе это было бы только ремеслом и гешефтом и этого я не смог бы вынести".

                 Рахманинов любил общество русских людей, с которы­ми можно было бы повеселиться и отдохнуть душой.

                 В перерывах между выступлениями, а таких перерывов на этот раз было много на протяжении почти трех недель, Рахманинов любил присутствовать на чаепитиях и обедах среди русских друзей, в поездках по окрестностям - все это было приятным разнообразием и контрастом с четырьмя стенами даже первоклассного отеля.

                 Как человек прогрессивный, Рахманинов интересовался и гордился успехами друзей. Задавались обыкновенно воп­росы: "Ну, что нового? Автомобиль? У Ирины тоже новый "форд". Парусная лодка? У нас тоже небольшая лодка-ях­та, да только недостаточно быстро ходит".

                 Незадолго до этого мы купили дом, и, когда Рахманино­вы пришли в гости на обед, дом был осмотрен со всех сто­рон, снаружи и внутри, и Рахманинов не преминул дать практические советы о ремонте. Между прочим, ему очень понравились вкус и декоративное искусство моей жены.

                 Обед у нас в этот знаменательный день был рыбный и московский: уха с расстегаем, вареная осетрина под гриб­ным соусом и крем на сладкое. Все кушанья были мастер­ски приготовлены моей мамой, и Рахманиновы были очень тронуты ее заботами угодить дорогим гостям возможно лучше.

                 Мама у нас - феномен. Как бывшей опереточной и притом очень красивой артистке, лучшего комплимента, чем тот, которым Сергей Васильевич ее обыкновенно на­граждал, нельзя было и желать: "Просто неприлично так молодо выглядеть".

                 Наталья Александровна Рахманинова пожелала узнать секрет молодости и свежести лица мамы. "Это - крем для лица по моей собственной формуле, - ответила мама, - и я вам дам банку на пробу".

                 "Пожалуйста, дайте две банки, другую для меня, так

_________________________________________________ 

            ГММК, ф. 18, № 1559.

                 Сергей Иванович Михайлов (1898-?) - пи­анист-педагог. В 1916-1919 годах занимался в классе Л.Э.Конюса в Московской консерватории. В 1919 году уехал из России и за границей продолжил свое образование. Впоследствии занимался педагогической деятельностью в Сан-Франциско. С Рахманиновым познакомился летом 1919 года. Трижды, в 1951, 1953 и 1957-годах, публиковал в русской газете "Новая заря", выходившей в Сан-Франциско, свои воспоминания о Рахманинове.

как и я хочу помолодеть", - шутливо прибавил Сергей Ва­сильевич.

                 Говорили о витамине В, который Сергей Васильевич принимал, как средство против боли в ушах, после поездки на Кубу. Его дочь Ирина заметила: "Вот, как только папа перестал летать, так боль и улетучилась"².

                 Говорили о музыке, о методах преподавания, об учени­ках. Я показал свое патентованное изобретение для разучи­вания гамм, и Сергей Васильевич, тщательно проверив, по­просил послать модель в его нотное издательство для даль­нейшего просмотра³.

                 Позже, когда был подан чай с вареньем и пирожными, речь зашла о преподавании, об учителях и, конечно, о моем московском профессоре Льве Эдуардовиче Конюсе и его же­не Ольге Николаевне, которых Рахманиновы навестили в Цинциннати до приезда в Сан-Франциско. С.В.Рахманинов и Л.Э.Конюс учились в Московской консерватории в одно время и были не только очень хорошими друзьями, но и родственниками, так как Таня, младшая дочь Рахманинова, была замужем за племянником Л.Э.Конюса⁴.

                 Как Рахманинов, так и Конюс ценили, уважали и при­знавали силу, талант и совершенство каждого в своей от­расли: одного, как композитора-исполнителя, другого, как педагога. <...>

                 Я рассказал Рахманиновым о моей поездке в 1939 году к Конюсам, проводившим лето около озера Мичиган. О их любезности по отношению ко мне: они делились со мной своим педагогическим опытом и знаниями. Лев Эдуардович даже на даче продолжал давать уроки некоторым из своих учеников, и было очень поучительно присутствовать на них. Лев Эдуардович, будучи большим любителем рыбной ловли, по крайней мере два часа в день отдавал этому спорту, и благодаря природному терпению результаты были обыкно­венно удачны.

                 Прослушав мое повествование о поездке, Сергей Василь­евич, в свою очередь, вспомнил о следующем эпизоде из своей жизни: "По окончании Московской консерватории я получил предложение учить сына фабриканта Коновалова во время летних каникул в его имении на Волге⁵. Кроме де­нежных расчетов, предложение для меня было привлека­тельно еще тем, что в имении фабриканта была прекрасная конюшня. А я, как и мой отец и дед, был большим любите­лем лошадей. Мой коллега Крживицкий, скрипач, тоже из Москвы⁶, получил такое же предложение - учить юношу, но на скрипке. Занятия были каждое утро от 9 до 13, спер­ва два часа на скрипке, а потом два часа на рояле. После уроков юноша Коновалов, большой рыболов, уходил до вече­ра на Волгу удить. Крживицкий любил читать, и обширная библиотека в доме фабриканта была предоставлена в его полное распоряжение. Я же шел на конюшню и, выбрав го­рячего коня, скакал вволю по степи.

                 Вечером, после ужина, г-жа Коновалова, любившая иг­рать в карты, приглашала гостей и учителей поиграть. Так как играли на деньги, скрипач Крживицкий, по личным со­ображениям, умел вежливо отговориться от игры. Его серь­езное чтение было тому весьма уважительной причиной. Я же, моложе и летами и житейским опытом, никак не мог найти убедительных причин, чтобы отказаться от игры.

                 К концу лета приехал фабрикант. Его сын оказался способным учеником. Он обрадовал своего отца прекрасным исполнением первой части скрипичного концерта Мендель­сона и первой части фортепианного концерта Чайковского. Фабрикант поблагодарил и похвалил нас обоих за труд и усердие, и мы оба с приятными воспоминаниями вернулись в Москву: один - с полным кошельком, а другой - с пус­тым. Но, - прибавил Рахманинов с улыбкой, - хороши были лошадки".

                 Вечером, после четвертого концерта, был чай у Шульги­ных⁷. Компания была веселая. Ирина Волконская и Ольга Ильина своим остроумием и забавными анекдотами смеши­ли всех присутствующих. Сергей Васильевич очень любил армянские загадки-анекдоты, как, например: "Что это та­кое? Черные глаза, белая грудь" (армянин во фраке), или: "Белые глаза, черная грудь" (армянин спит в постели). Та­кие анекдоты всегда вызывали в нем неудержимый смех до слез на глазах.

                 После чая играли в шарады. Ольга Ильина, которая должна была выходить из комнаты, чтобы отгадывать, полу­чила наставление от Сергея Васильевича: "Только, чур, не подслушивать!" Решили составить шараду на слово "ту­рок". Каждая пара гостей должна была представить или ис­толковать одну букву. Как почетному гостю на долю Сергея Васильевича пришлась первая буква "т". Он решил пред­ставить картину тройки, как хорошую идею для этой буквы. Коренным был сам Рахманинов, пристяжными - его дочь, Ирина Волконская, и адмирал Дудоров⁸. Ямщиком была моя жена, вставшая для этого на стул. Позвали Ольгу Иль­ину, и тройка пустилась в галоп (на одном месте). Корен­ная - Рахманинов, кряхтя и храпя низким басом, ритмич­но двигал свое тело взад и вперед. Левая пристяжная - ад­мирал Дудоров, наклонив голову в сторону, живо подпрыги­вал и перескакивал с одной ноги на другую. Правая при­стяжная - Ирина Волконская - игриво заливалась весе­лым ржанием. Ямщик - Франсис Михайлова, поощряя "тройку" веселым гиканьем, слегка похлестывала ремешком по плечу коренного. Был полный реализм, и живая картина

             ...на отдыхе в Гошене: Н.Рахманинова, Е.Сомова, С.Рахманинов, Т.Рахманинова, И.Рахманинова, Н.Струве. 1920

             ...с дочерьми Ириной и Таней. Гошен, 1920

вызвала непринужденный хохот, восклицания "браво" и гром аплодисментов.

                 Когда шум и хохот умолкли, Сергей Васильевич обра­тился к моей жене и, пробуя и гладя свое плечо, шутливо пожаловался на ее усердное похлестывание. А адмирала Дудорова похвалил за умелое подражание левой пристяж­ной. Остальные буквы, в свою очередь, были представлены, и общее веселье продолжалось за полночь.

                 Ровно через год Рахманиновы приехали опять в Сан-Франциско. Остановились на этот раз в "Палас-отеле", так как в отеле "Сан-Франциско" была забастовка служащих.

                 Идя по бесконечно длинному коридору, "Невскому про­спекту" (по его выражению), Сергей Васильевич жаловал­ся, что его дочь Ирина Волконская отложила в последнюю минуту свою поездку в Калифорнию, и он очень разочаро­ван, так как без нее не будет шарад, непринужденного ве­селья и не с кем будет поиграть в "тройку".

                 Рахманинов давал сольный концерт. Это был его по­следний концерт в Сан-Франциско.

                 "Новая заря" Сан-Франциско, 1953, 5 апреля

_______________________________________________ 

                 ¹ В сезоне 1940/41 года Рахманинов участвовал в концертах местного симфонического оркестра под управлением П.Монтё (7-8 и 14-15 февраля).

                 ² На Кубе Рахманинов побывал как гастролер в 1923 году, дав   в Гаване 6 и 9 января два клавирабенда.

                 ³ Собственного нотного издательства у Рахманинова никогда не    было. Издательство ТАИР, организованное в 1925 году в Париже   на средства Рахманинова, выпускало нерегулярно и в ограниченном количестве книги русских авторов (в частности, А.Ремизова,  И.Шмелева, П.Потемкина, Н.Плевицкой, Л.Сабанеева и Н.Метнера). По первоначальному проекту делами издательства должны бы­ли заниматься дочери Рахманинова (от соединения двух первых букв их имен родилось название ТАИР), но они отошли от дел, и все вопросы решались самим Рахманиновым при участии опытного издательского работника Г.Пайчадзе. В ТАИРе Рахманинов, види­мо, предполагал издавать собственные музыкальные сочинения. В 1928 году он опубликовал Четвертый фортепианный концерт и Три русские песни, но все последующие сочинения выходили в двух американских издательствах - К.Фишера и Ч.Фоли с грифом ТА­ИР (до 1941 года).

                 ⁴ Конюс Лев Эдуардович (1871 -1944), так же как и Рахмани­нов, окончил Московскую консерваторию по двум специальностям - фортепиано (у П.Пабста) в 1891 году и свободного сочинения (у А.Аренского) в 1892 году. Он снискал известность на педагогиче­ском поприще: преподавал специальное фортепиано в Московской консерватории в 1912-1920 годах, в Русской консерватории в Па­риже (вместе с женой О.Н.Конюс) в 1924-1935 годах, в музы­кальном колледже в Цинциннати (с 1935 года).

                 ⁵ В июне - августе 1892 года Рахманинов гостил на даче И.А. и Е.И.Коноваловых в Костромской губернии недалеко от села Бонячки, где находилась текстильная фабрика И.А.Коновалова. Рах­манинов занимался с семнадцатилетним сыном Коноваловых Алек­сандром, будущим министром торговли и промышленности во Вре­менном правительстве. Летом 1894 года Рахманинов еще раз побы­вал у Коноваловых в Костромской губернии.

                 ⁶ Крживицкий Петр Михайлович - скрипач в оркестре Мало­го театра (с 1882 года). В тексте воспоминаний фамилия воспроиз­ведена неточно: Крижевальский.

                 ⁷ Семья П.Н.Шульгина, пианиста-педагога из Сан-Франциско.

                 ⁸Дудоров Борис Петрович (1882-?) - русский адмирал, пе­ред революцией служил в 1-м Балтийском флотском экипаже в звании капитана I ранга.

 Бенно Моисеивич

Памяти Рахманинова

             2 апреля 1943 года весь просвещенный мир готовился отпраздновать семидесятую годовщину со дня рождения великого музыканта и необыкновенного человека. Увы, в воскресенье, за неделю до этого события мир был повергнут в глубокую печаль - умер Рахманинов¹. Наверное, многие тяжело вздохнули, когда осознали, что иссяк фонтан мелодий, который полвека так щедро изливался. Многие, должно быть, с горечью подумали, что больше никогда не увидят высокую, худую, чуть раскачивающуюся фигуру, выходящую на сцену, не услышат его волшебного рояля. Многие будут оплакивать друга, когда узнают, что Рахманинова не стало. Я помогал сэру Генри Вуду в организации концерта по случаю семидесятилетнего юбилея Рахманинова, намеченного на 1 апреля, но судьба распорядилась иначе². Вместо того чтобы участвовать в праздничной церемонии, два его друга, сэр Генри и я, глубоко опечаленные, отдавали последний долг горячо любимому человеку, которым всегда бесконечно восхищались.

_____________________________________________

ГММК, ф. 18. № 1561.

Бенно Моисеивич (1890-1963) - пианист, выходец из России. Игре на фортепиано учился в Одессе и в Вене у Лешетицкого. Знакомство с Рахманиновым состоялось в 1919 году, перешло затем в многолетнюю дружбу.  Рахманинов был расположен к Моисеивичу, неоднократно приглашал его в свой дом;  ему импонировало и то обстоятельство, что Моисеивич не менял долгое время гражданства.  Моисеивич несколько раз выступал в печати с воспоминаниями о Рахманинове. 

             Впервые я встретил его в Нью-Йорке более двадцати лет тому назад. Для меня эта встреча стала незабываемым событием, которым я горжусь и поныне, так как именно в тот день в артистической на одном из моих первых сольных концертов в Карнеги-холл меня представили великому Рахманинову. Он был очень любезен и похвалил меня. Ему понравилось исполнение его сочинений, но особенно заинтересовало включение в программу одной малоизвестной прелюдии. Когда я сказал ему, что это одна из самых моих любимых прелюдий, он еще раз торжественно пожал мне руку и заявил, что эту прелюдию он сам любит больше других³.

             Кажется, существовало мнение, что Рахманинов был грустным человеком. Это правда: он был таким. Мне всегда казалось, что он имел два страстных желания: первое - покинуть концертную эстраду, чтобы провести остаток своих дней в горячо любимой семье, где он мог бы свободно предаваться своему истинному призванию - сочинять музыку, а не только ее исполнять; второе - вновь увидеть свою Россию. Человеку, который испытывал горячую любовь к Рахманинову, было очень грустно видеть, что этим желаниям так и не удалось осуществиться и что он покинул этот мир в том печальном настроении, в котором находился большую часть жизни.

             Ярко вспоминается встреча с ним в Лондоне, в мае, после завершения очень изнурительного концертного сезона. Сияющий от радостного предчувствия он сказал мне: "На следующей неделе я еду в Париж, там меня ожидает мой шофер. После концерта я сяду за руль автомобиля, поставлю ногу на педаль и не сниму ее до тех пор, пока не доберусь до своего дома в Швейцарии'"⁴. 

 ...играет Шопена. Вашингтон, 9 декабря 1934 года

             Так как в ближайшем будущем мне предстоит в течение двух дней исполнить четыре основных сочинения Рахманинова (Первый, Второй, Третий фортепианные концерты и Рапсодию на тему Паганини), я ощущаю себя как бы погруженным в его биографию. Между 1-м сочинением и 43-м - огромная дистанция, но, тем не менее, вряд ли можно заметить какие-либо отклонения от хорошо известного и только ему присущего стиля. С самого начала он предстал во всеоружии технического совершенства, с годами молодой романтик превратился в зрелого мастера. Те, кто имел счастье быть его другом, находились под воздействием того излучения, которое исходило от его волевой и человеколюбивой личности. Его худое тело, казалось, обладало огромной нервной силой, которая являлась продуктом мощного и ясного интеллекта. Несмотря на то, что в повседневной жизни Рахманинов был во многом фанатически консервативен, он никогда не отворачивался от экономических изменений или новейших изобретений, а как музыкант никогда не поворачивался спиной к современной музыке, хотя испытывал глубокую неприязнь и к тому, и к другому.

             По натуре он был чрезвычайно мягок: терпим к посредственности, очень скромен в критике, любезен в похвалах и щедр по отношению к своим коллегам. Я не согласен с мнением, что с Рахманиновым умер последний романтик. Сейчас вполне уместно сказать, что он относился с огромным восхищением к своему соотечественнику и другу Николаю Метнеру. Последний - к счастью, живущий еще среди нас, - является самым настоящим романтиком, и я знаю, Рахманинову было бы приятно видеть, что его традиции продолжает великий друг, воспитанный в тех же идеалах и прошедший ту же школу.

             Мне кажется, Рахманинов не увлекался программной музыкой, хотя некоторые из его сочинений созданы под влиянием картин Бёклина⁵. В этой связи мне живо вспоминается один эпизод. Однажды после обеда мы сидели с ним в комнате, и он показал мне открытку от одной почитательницы. Она спрашивала, не передает ли его Прелюдия до-диез минор агонию человека, заживо погребенного. Тогда я спросил, как он собирается ответить. "Если эта прелюдия вызывает у нее такую ассоциацию, я не хотел бы ее разочаровывать", - сказал Рахманинов. Этот разговор напомнил мне, а его ответ придал мужества обратиться с вопросом, волновавшим меня уже давно. Это касалось его Прелюдии си минор, о которой я говорил в начале. Когда я учил ее, а потом и исполнял, я очень живо представлял себе некую картину и мог почти каждый такт передать словами. У меня это стало наваждением, и я чувствовал, что никто не сможет заставить меня думать иначе. В течение многих лет я не решался спросить Рахманинова, что вдохновило его на создание этого маленького шедевра. На этот раз я не смог устоять от искушения, набрался смелости и спросил, нет ли какой истории, связанной с этой прелюдией. Последовала короткая пауза. Затем я услышал медленное, как бы неохотное: "Да. А почему вы спрашиваете?"

             Я понял, что могу выиграть поединок. Ободренный его ответом, я признался, что эта прелюдия вызывает у меня определенную картину, и она настолько врезалась в мое воображение, что даже он не смог бы ее изменить. Он рассмеялся (да благословит Господь его душу, он действительно умел смеяться от души); Рахманинов попросил меня рассказать, что я представляю, играя эту прелюдию. Я ответил, что расскажу ему о своей версии в том случае, если он расскажет о своей. Он согласился. Победа, казалось, была близка.

             "Расскажите сначала вы свою версию, а потом я расскажу свою", - предложил Рахманинов.

             Я еще настойчивее обратился к нему: "Ну, пожалуйста, Сергей Васильевич, расскажите сначала вы. Я обещаю, что ваш рассказ не повлияет на мой, кроме того, мой рассказ довольно длинный".

             Он опять засмеялся и сказал, как мне показалось, не без удовлетворения: "Ну, если у вас длинная история, то она не может совпасть с моей, потому что мою можно выразить одним словом".

             Хотя я и ожидал услышать нечто подобное, его последнее замечание показалось мне довольно неожиданным. Я почувствовал разочарование и сразу спустился на землю. "Тем не менее, - сказал он ободряюще, - продолжайте и расскажите свою историю".

             Таким образом, я больше не вел в этом поединке и мне ничего не оставалось, как повиноваться. Я удобнее расположился в кресле и приготовился к повествованию. Чтобы как-то скрыть чувство безнадежности, я начал рассказ на высокой ноте: "Мне она подсказывает возвращение..."

             Вдруг я услышал голос Рахманинова: "Остановитесь!"

             Я почувствовал, как длинная рука с растопыренными пальцами почти прошлась по моему лицу, а затем услышал, как он проговорил медленно, глухим голосом, запомнившимся мне навсегда: "Именно это и было единственным словом моей истории: возвращение".

             После того как я пришел в себя, Рахманинов рассказал мне, что он сочинил эту прелюдию под влиянием одной из картин Бёклина с названием "Возвращение"⁶. Я был слишком потрясен, чтобы просить его описать характер этого возвращения. На этом разговор прекратился.

             Признание Рахманинова польстило моему самолюбию, и я с нежностью и гордостью хранил его в душе. Теперь, когда моего друга нет больше с нами, я с глубочайшей любовью и смирением называю себя крестным отцом Прелюдии си минор и нарекаю ее "Возвращением".

"The Gramophone" Кентон, 1943,май

Перевод с англ. Р Адлер

             1 Рахманинов умер в воскресенье 28 марта 1943 в Беверли-Хилс (штат Калифорния).

             2 Речь идет об известном английском дирижере Г.Вуде и о предполагаемом концерте в Лондоне. В свое время, 5 октября 1938 года, Рахманинов принял участие в юбилейном концерте и чествовании Генри Вуда в Альберт-холл по случаю 50-летия артистической деятельности дирижера.

             3 Из дальнейшего изложения видно, что это была прелюдия № 10 (си минор) ор. 32.

             4 Двухэтажный коттедж на вилле Рахманинова "Сенар", расположенной в местечке Хертенштейн на скалистом берегу Фирвальдштетского озера недалеко от Люцерна - место летнего отдыха Рахманинова и его семьи в период 1932-1939 годов.

             5 Как известно, одна из них - "Остров мертвых" - вдохновила Рахманинова на сочинение в 1909 году одноименной симфонической поэмы (ор. 29). Название поэмы у автора, и в автографе и в издании, изложено по-немецки в соответствии с названием картины, что вызвало определенную путаницу в русских переводах. Довольно долго поэма называлась "Остров смерти".

             6 В полном каталоге работ А.Бёклина значится картина "Die Heimkehr" ("Возвращение на родину", 1887), находящаяся в настоящее время в частном собрании.

             Публикация, вступительная заметка и комментарий

             Алексея Наумова