Л.Ржевский. Тайнописное в литературе. Новый журнал,Нью-Йорк,1970,N 98,С.116-118.

Л. Ржевский.

ТАЙНОПИСНОЕ В ЛИТЕРАТУРЕ

(отрывки)

  <...>

С.  116-118.

   -- 3 --

     Перескакивая через тридцатилетие, обратимся к Пастер­наку, поэту исповеднической лиры и продленных ассоциаций в системе образного выражения. Элементы намёка уловимы у него иной раз в виде "авторизации" высказываний некоторых лиро-эпических персонажей. Авторизованы, повидимому, строфы из монолога лейтенанта Шмидта в поэме того же названия:

     Наверно вы не дрогнете,
      Сметая человека,
      Что ж, мученики догмата,
      Вы тоже - жертвы века.
      Я тридцать лет вынашивал
      Любовь к родному краю,
      И снисхожденья вашего
      Не жду и не теряю.
    

     Проф. В. Марков в одной из своих статей отмечает такого типа намёк - авторизацию и в пастернаковских переводах. Он приводит среди других примеров перевод таких строк из мо­нолога Гамлета "Быть или не быть":

     For who would bear the whips and scorns of time,
     The oppressor's wrong, the proud man's contumely,
     The pangs of despis'd  love, the law's delay,
     The insolence of office, and the spurns
     That patient merit of the unworthy takes...
    

     У Пастернака:

     А то, кто снес бы ложное величье
      Правителей, невежество вельмож,
      Всеобщее притворство, невозможность
      Излить себя, несчастную любовь
     И призрачность заслуг в глазах ничтожеств.
    

     "Поражает, - пишет В. Марков, - несовпадение с под­линником чуть не во всем, кроме "несчастной любви". Пастер­нак-переводчик не имеет привычки гнаться за буквальной точностью, но здесь это переходит все границы. Присмотрев­шись, открываешь, что это вовсе и не перевод. В этих строках точно изображено положение самого Пастернака в те годы, и вряд ли нужно комментировать, что следует понимать под 'лож­ным величьем правителей' и т. п."

     Этот перевод был опубликован в журнале "Молодая гвар­дия" в 1940 году. А в 1956 году, в издании: Шекспир, Гамлет. Детгиз. М., перевод Пастернака - я прочел такой, исправлен­ный, вариант:

     А то, кто снес бы униженье века,
      Неправду угнетателей, вельмож
      Заносчивость, отринутое чувство,
      Нескорый суд и более всего
      Насмешки недостойных над достойным.
    

     Характер исправлений, в результате которых "всеобщее при­творство, невозможность излить себя" исчезли из текста, гово­рит сам за себя.

     В годы преследования Пастернака как автора "Доктора Живаго" почти всеобщее внутреннее движение в его защиту на­шло в современной поэзии потаенное отражение в нескольких строфах "Зимнего дня" Беллы Ахмадулиной или, например, в стихотворении "Пиши" Маргариты Алигер; в заключительной строфе последнего находим даже полстроки - "Будь что будет" - взятые из пастернаковского стихотворения "Нобелевская премия". Вот отрывок:

     Да, будет горько, будет худо
      до лютой муки, до седин.
      Да, будет страшно: ведь покуда
     ты пишешь, ты совсем один.
      Но если ты свое допишешь,
      вздохнешь и дух переведешь,
     ты столько добрых слов услышишь
      и столько жарких рук пожмешь!
     Пиши скорей! Хмелей в отваге,
      мужай, как юноша в бою,
     доверь чернилам и бумаге
     единственную жизнь твою.
     Без колебаний! Пусть их судят!
     Ты слов на ветер не бросал.
      Жил,
                думал,
                              верил...
                                            Будь что будет!
      Ты сделал всё, ты написал!
    

     Тема свободного творческого выражения чаще всего находи­ла тайнописный отклик в поэзии "оттепельного" периода. Глу­бинно, например, второе прочтение "Сказки о дожде" Ахмадулиной, где

      Дождь - по-пастернаковски символ поэтического дара и вдохновения, угрожаемого цензурной засухой. Вот по­следние строфы этой вещи: рассказчица уходит из непривет­ливого дома, места гибели ее спутника, Дождя:

     Он был живой, как зверь или дитя.
     О, вашим детям жить в беде и муке!
      Слепые, тайн не знающие руки
      зачем вы окунули в кровь Дождя?
     .........................
     Пугал прохожих вид моей беды.
     Я говорила:
     - Ничего. Оставьте.
     Пройдет и это.
     На сухом асфальте
     я целовала пятнышко воды.
    
     Земли перекалялась нагота,
     и горизонт вкруг города был розов.
     Повергнутое в страх бюро прогнозов
     осадков не сулило никогда.

     <....>      

    С. 123-124.

     О тайнописи в романе Пастернака "Доктор Живаго" мне уже случалось писать.** Тайнописна в нем апология нематериа­листического ощущения жизни и неповторимой ценности твор­ческой индивидуальности, ее права на обращенность к высшим источникам духовного богатства, на свободное творческое самовыражение.*** Напомню центральный образ-символ романа, образ горящей свечи, в ряде его последовательных воплощений и раскрытий:

     "...Юра обратил внимание на черную протаявшую сква­жину в ледяном наросте одного из окон. Сквозь эту скважину просвечивал огонь свечи, проникавший на улицу почти с созна­тельностью взгляда, точно пламя подсматривало за едущими и кого-то поджидало.

     "Свеча горела на столе. Свеча горела..." - шептал Юра про себя начало чего-то смутного, неоформившегося, в надежде, что продолжение придет само собой, без принуждения. Оно не приходило".

     Оно придет позже, в стихотворении "Зимняя ночь" послед­ней части романа, в блоковской антитезе: метели (революции), задувающей пламечко чьей-то судьбы:

     Мело, мело по всей земле
     Во все пределы.
     Свеча горела на столе,
     Свеча горела.
    

     Толкуя этот образ, часто забывают о двух примечательных его повторах в прозаической части романа. В одном из них Лара говорит Юрию Живаго:

     "- А ты всё горишь и теплишься, свечечка моя яркая!"

     И в другом месте:

     "Могла ли она думать, что лежавший тут на столе умерший видел этот глазок (протаявший на стекле. Л. Р.) проездом с улицы и обратил на него внимание? Что с этого, увиденного снаружи пламени, - 'Свеча горела на столе, свеча горела' - пошло в его жизни его предназначение?"

     Предназначение: светить!...

     В разговоре со шведским литературоведом Н. О. Нильсоном, Пастернак так определил тайнописное кредо романа:

     "Мы должны искать уверенности в самих себе. За то ко­роткое время, которое мы живем на земле, нам нужно уяснить себе свое отношение к существованию, свое место во вселенной. Иначе ведь жизнь немыслима. Это, как я понимаю, означает отказ от материалистического мировоззрения XIX века, озна­чает возрождение духовного мира, возрождение нашей внутрен­ней жизни, возрождение религии - не как церковно-религиоз-ной догмы, но как жизнеощущения".

     Но если бы Пастернак и не высказал этого Нильсону, за­щита христианства творчески выступает хотя бы в стихотво­рении "Рождественская звезда": на два тысячелетия вперед звезда эта озарила путь человечеству:

     И странным виденьем грядущей поры
     Вставало вдали всё пришедшее после.
     Все мысли веков, все мечты, все миры,
     Всё будущее галерей и музеев,
     Все шалости фей, все дела чародеев,
     Все ёлки на свете, все сны детворы...
    

     <...>

     ** Л. Ржевский, Язык и стиль романа Б. Л. Пастернака «Доктор Живаго>. Изд. Института по изучению СССР. Мюнхен, 1962.

     *** Нельзя не отметить, что в истоках своих тема эта перекликается с темой «Зависти», а актуальность ее в текущие дни - дни преследования А. Солженицына - несомненна и вызывает горькое восхищение.    

 «Новый журнал», Нью-Йорк, кн.98, 1970г.