1986.Новые материалы о С.В. Рахманинове.3.Ф. Петрова Из моих воспоминаний. Сов. музыка №7.

Ф. Петрова

Из моих воспоминаний

  Со времени учения в Московской консерватории имя Рахманинова было для нас, молодых пианистов, всегда связано с самыми незабываемыми моментами нашей жизни. Его концертные выступления и его произведения оставляли глубокое впечатление на всю жизнь, как светоч подлинной правды и величия искусства.

  О творчестве Рахманинова, о его исполнении, о его дирижерском искусстве, о его пианистических приемах, о том, как поразительно звучал у него инструмент, — много писалось, говорилось, дискутировалось. И чем дальше будет уходить время, тем все больше и больше будут говорить об этом многогранном, великом музыканте.

  Я не буду здесь касаться того периода, когда я, начинающая пианистка, не пропускала ни одного его концерта. Я хочу рассказать лишь о том моменте моей жизни, когда исполнилась моя мечта: я, будучи уже певицей¹, встретилась с Рахманиновым и пела с ним его романсы.

  В 1928 году я приехала в Нью-Йорк. Первый, кого я стремилась увидеть, был Зилоти, в то время очень уважаемый и известный профессор Нью-Йоркской консерватории ².

  Еще в 1917 году в Петрограде, благодаря Алексею Максимовичу Горькому и Марии Федоровне Андреевой, я познакомилась с крупнейшим музыкальным деятелем, дирижером, первоклассным пианистом — учеником Листа и учителем Рахманинова — Александром Ильичем Зилоти. Он очень помог мне на первых порах моей артистической жизни: прошел со мной большой репертуар, дал мне выступления в своих концертах. В Нью-Йорке он жил неподалеку от Рахманинова; Сергей Васильевич всегда проводил здесь зиму.

  Популярность Рахманинова была огромна. Нужно себе представить зимний концертный сезон в этом городе, куда собрались лучшие исполнители со всего мира, по всем видам искусства, где выступали такие первоклассные симфонические оркестры, как Нью-Йоркский, Филадельфийский и Бостонский. И все же такой славой, как Рахманинов, пользовались, может быть, лишь человек десять-пятнадцать: Тосканини, Стоковский, Крейслер, Джильи, Галли-Курчи, Мак-Кормик, Гофман, Тито Скипа, Хейфец... Рецензенты крупных газет и журналов не находили слов, чтобы выразить впечатления от его выступлений. Газеты пестрели заголовками: «Русский титан», «Величайший пианист», «Музыкант-мыслитель», «Несравнимый ни с кем по краске фортепианного звука» и т. д.

  После каждого концерта Рахманинова разбиралась вся его программа в целом, каждое произведение в отдельности. Отмечалось все новое, что он вносил по сравнению с другими исполнителями...

  Достаточно было Рахманинову появиться в концерте среди публики, как все замечали его высокую, несколько сутуловатую фигуру, его незабываемо выразительное лицо.

  Мне вспоминается лучший концертный зал Нью-Йорка — Карнеги Холл, юбилейный концерт семидесятилетнего учителя Рахманинова А. И. Зилоти, единственного оставшегося в живых ученика Листа. Зилоти играет три произведения для фортепиано с оркестром — Концерты Бетховена и Чайковского, «Totentanz» Листа. Среди слушателей — друзей Зилоти — Артуро Тосканини, Стоковский, Крейслер, Гофман. В ложе появляется Рахманинов с Ауэром. В публике внимание, слышатся реплики: «Рахманинов!», «Были ли вы на его концерте?», «Незабываемое впечатление»...

  С 1928 по 1933 год включительно каждый зимний сезон я старалась не пропустить ни одного концерта Рахманинова. Мне особенно интересны были эти концерты еще и потому, что в России он играл преимущественно свои произведения, а на Западе — классику и лишь очень небольшой процент своих сочинений.

  Если можно так сказать про Рахманинова, то в эти годы, 1928—1933, он еще больше вырос, еще более углубил выразительность своей игры, внес мудрость в свою интерпретацию. Мне кажется, что, играя очень много произведений мировой классики различных эпох и национальностей, в совершенстве владея стилем, добиваясь оркестрового звучания наравне с тончайшими ювелирными красотами техники, вскрывая самые сокровенные глубины произведения, — он доводил исполнение до такого высокого мастерства, что по праву мог считаться непревзойденным пианистом. До огромной высоты доводил он исполнение сонат Бетховена, Листа, Шумана. Часто его трактовка была необычна, он непривычно толковал замысел композитора. Но это толкование было всегда настолько убедительным, что, уходя с концерта, казалось, будто только так и нужно играть: такова была рахманиновская сила творческой воли и влияния на аудиторию.

  Среди иностранной аудитории в Нью-Йорке, где вы встречаете людей всевозможных национальностей, лишний раз убеждаешься в том, как совершенный язык гения объединяет в момент общения с ним духовные миры чуждых людей. Я видела, как, затаив дыхание, слушали нашего русского музыканта и аргентинцы, и американцы, и родные славяне <...>

  В мою бытность в Америке вокальные произведения Рахманинова часто исполнялись в концертах знаменитыми любимцами публики, но я никогда не слышала, чтобы с кем-нибудь из певцов выступал сам Рахманинов. Это меня огорчало, так как хотелось знать, как он толкует свои романсы.

... С женой Наталией Александровной, дочерью Ириной и внучкой Софьей (публикуется впервые; архив Э. Гилельса)

Часто бывая у Зилоти, я пела под его аккомпанемент, проверяла с ним программы своих камерных концертов; больше всего пела романсы Чайковского и Рахманинова. Чайковского Зилоти знал хорошо, понимал его стиль и помнил указания Петра Ильича. Для меня работа с Зилоти была очень ценна. Мы спели с ним много романсов Рахманинова, и Зилоти хвалил мое исполнение. Он знал, что мне очень хотелось встретиться с Сергеем Васильевичем и, главное, спеть ему его романсы. Но это было не так просто сделать. Рахманинов был туг на новые знакомства, жил своей замкнутой жизнью.

  Но вот все же наступил день, когда в то самое время, как мы с Зилоти исполняли романс Рахманинова «Ветер перелетный», неожиданно пришел Сергей Васильевич. Он послушал немного, потом сам сел за рояль и попросил повторить романс, видимо заинтересовавшись моим исполнением, несколько отличным от его указаний в нотах. Когда мы кончили, он долго молчал. Я же думала, что все пропало, что ему не понравилось. Но оказалось, что он обдумывал мое исполнение, а затем похвалил и попросил спеть другие романсы.

  Исполнилась мечта моей жизни: я пела с Рахманиновым его романсы, получала от него ценнейшие указания и вдохновлялась его проникновенным аккомпанементом. Как пел у него инструмент! Только тот, кто его слышал, может это понять.

  За несколько редких встреч у Зилоти я спела с Рахманиновым довольно много романсов. Все указываемые им нюансы относительно красок, звука, самая мысль произведения, текста записывались мною, и некоторыми из них я хочу поделиться с читателями.

  Рахманинов не навязывал свое толкование, но он убедительно исполнял; все, что он делал, было так глубоко по настроению и замечательно по мастерству, что у исполнителя невольно рождались те же творческие настроения. Общий характер исполнения Рахманинова можно охарактеризовать так: в своих лирических романсах он не хотел так называемой «небесной лирики», то есть голой красоты звука, чем увлекаются многие певцы; он хотел задушевности и глубины чувства. В частности, в романсе «Сирень», который он играл в гораздо более медленном темпе, чем его поют обыкновенно, он создавал своей трактовкой большую выразительность и даже некоторый драматизм. В «Мелодии» и «Здесь хорошо» он хотел созерцательного настроения, строго классического, добивался инструментального пения. Предела задушевности, мягкости и глубокой грусти достигал он в романсе «К детям».

  Исполняя «Ветер перелетный», Рахманинов придавал большое значение различию в звуковых красках дня и ночи, радости победы света над ночной тьмой. Это являлось сквозной нитью всего произведения.

В романсах, полных радостного пафоса, как «Давно ль, мой друг», «Какое счастье», «В молчаньи ночи тайной», он давал большие внутренние нарастания, стремительнейшие crescendo, яркие accellerando, но без торопливости. В романсе «Давно ль, мой друг» перед мажорной частью он не делал  никакого ritardando; нарастание звука доводил до разрешения в мажоре, а затем четким рахманиновским ритмом и взволнованным темпом играл до конца, без rifardando.

В романсе «В молчаньи ночи тайной» ответные фразы фортепиано после слов «и в опьянении» он играл очень выразительно, свободно. Фразу «заветным именем» начинал  subito рр и делал очень большие crescendo до конца средней части.

  Большую глубину мысли вскрывал Рахманинов в своих драматических романсах. Когда мы исполняли «Вчера мы встретились», я впервые ясно представила себе, какая сила драматического чувства заложена в этом речитативном романсе. Сергей Васильевич придирался к выразительности слова и, выпукло оттеняя половинные и, особенно, восьмые и шестнадцатые ноты в заключительной фортепианной фразе, этим еще больше заострял драматическую линию всего произведения. Он вспоминал Шаляпина, с которым в первый раз исполнял этот романс в Москве. Все исполнение было построено на очень больших контрастах в окраске звука и на выразительном речитативе.

  В «Отрывке из А. Мюссе» в средней части, на словах «кто-то зовет меня, шепчет уныло», он просил дать почти нереальный звук, а сам играл повторяющуюся ноту сопровождения так, что она звучала, как человеческий стон. Весь финал он играл в сдержанном темпе, с большим эмоциональным подъемом, без rifardando. Особенно внимателен был он к романсу «Кольцо».        Аккомпанемент шестнадцатыми, каждую группу играл, делая accellerando, — благодаря этому создавалось впечатление, будто катится кольцо. Среднюю часть он просил петь как раскольничье заклинание, а последнюю — как предсмертный шепот <...>

Рахманинов — довольно суровый и замкнутый человек — становился другим, когда затрагивались вопросы искусства. Он живо начинал интересоваться мнениями собеседников, сам высказывал интересные мысли, раскрывавшие его многогранный внутренний мир. Он спрашивал меня о наших исполнителях и композиторах, вспоминал свои выступления, нашу замечательную аудиторию. Спрашивал, умеет ли работать наше поколение, и тут же добавлял, что талант без упорного труда не даст никаких результатов. Говорил о своей системе работы. У него ежедневно были строго распределены часы: время для чисто технических занятий, обработка произведений по частям и, самое главное, долгое продумывание, вынашивание внутреннего содержания пьесы. «Долгая работа не засушивает произведение; самый процесс ее вызывает настроение», — говорил он.

Мне пришлось как-то рано утром позвонить по телефону Рахманинову и, пока секретарь докладывал, я слышала, как кто-то настойчиво различными приемами повторял пассаж. Я спросила у возвратившегося секретаря,   кто   занимается у Рахманинова. «Сейчас рабочие часы Сергея Васильевича», — ответил он.

  Рахманинов был внимателен к людям, к молодым выдающимся талантам, прослушивал их, помогал советом. Были даже случаи, когда он выступал в печати, например, была его очень интересная статья о пианисте Горовице³ <...>

  Нужно сказать, что Рахманинов среди своих друзей или людей, к которым чувствовал расположение, становился милым, приветливым, даже веселым. Он сам про себя говорил, что очень смешлив, что благодаря этому в молодости с ним было много анекдотических происшествий.

В Нью-Йорке у него были старые друзья, с которыми он сохранял сердечные отношения. Совершенно особенным по теплоте и глубине чувства было его отношение к Зилоти: Александр Ильич не мог спокойно говорить об «отношении Сергея».

  Когда в Америку приезжал Московский Художественный театр, Рахманинов почти все время проводил с артистами или на спектаклях⁴.  Он  был с молодых лет крепко связан с «художественниками» узами творческой дружбы.

  Последний концерт Рахманинова я слушала в Нью-Йорке в марте 1933 года5. В программе были Лист и Рахманинов. На этот раз он сделал исключение, и половина программы состояла из его сочинений — прежних произведений и новых транскрипций. Сыграл он свою «Сирень», которую всегда исполнял с поразительной филигранностью и воздушностью. В Сонате Листа он еще раз выявил всю мощь своего духа. Он особенно был «добр» в этот вечер и играл очень много на «бис»; публика ушла с концерта взволнованная. Я пошла домой пешком и среди грохота и лязга города-гиганта, среди ярких огней шла, совершенно ничего не замечая; только слышала игру Рахманинова.

  Пришла весть о смерти Рахманинова, у меня сжалось сердце, и я горько заплакала. Ведь я жила все время надеждой еще раз увидеть и услышать его.

Когда я слушала Третью симфонию Рахманинова, он, как живой, встал передо мной в этой симфонии, такой русской, с такой силой раскрывающей величие духа русского народа, громадные просторы России.

  В этой небольшой статье, конечно, нельзя охарактеризовать всю творческую жизнь великого русского музыканта, да и не это было моей задачей. Я хотел поделиться лишь теми впечатлениями, которые были и останутся у меня на всю жизнь от встреч с Сергеем Васильевичем и от его концертов, — особенно в те годы, когда сама я была уже зрелым человеком и могла со всей глубиной воспринять его творчество. Я счастлива, что в моей жизни были эти незабываемые моменты. И мне хочется закончить словами горьковского Сокола:

  Я знаю счастье, я видел небо...