Жолковский А. Книга книг Пастернака (К 75-летию «Сестры моей — жизни»).

АЛЕКСАНДР ЖОЛКОВСКИЙ

КНИГА КНИГ ПАСТЕРНАКА

(отрывки) 

«Сестра моя — жизнь» была третьей по порядку книгой стихов Пастернака, но первой, принесшей ему бесспорное признание. Она сразу выдвинула молодого, а впрочем, не такого уж и молодого, двадцатисеми-тридцатидвухлетнего автора (посвятившего ее Лермонтову, который дожил лишь до первого из этих сроков) в первый ряд современных поэтов. Хотя большинство составивших ее стихотворений были вдохновлены событиями лета 1917 года, написаны тогда же и вскоре стали появляться в печати, книга как целое вышла лишь пять лет спустя — в начале мая 1922 года тиражом 1000 экз.

Сегодня, благодаря серии квалифицированных изданий пастернаковского наследия и многочисленным мемуарным, эпистолярным и исследовательским публикациям, как на родине, так и за рубежом, особенно интенсивным со времен гласности и последовавшего вскоре столетнего юбилея Пастернака (1990)¹, о «Сестре моей — жизни» и ее авторе известно немало. Осмыслена биографическая подоплека книги — платонический роман поэта с Е. А. Виноград, выявлены многие ее литературные связи — русские и европейские, проанализировано ее поэтическое новаторство в трактовке человека и мироздания как граней единого целого и установлена катализирующая роль в формировании такой «типично пастернаковской» картины мира той экстатически соборной атмосферы «между двумя революционными сроками» (Пастернак), которая была фоном любовного сюжета книги.

Поскольку речь зашла об этих фамилиях, примечательно, что, при всем богатстве «ботанической ризницы» автора «Сестры моей — жизни», слово «пастернак» блистает полным отсутствием в его художественном корпусе. Вообще, надо признать, что фамилии участников этого любовного треугольника, отчасти посмертного, — Пастернак, Виноград, Листопад — не особенно просились в стихи, разве что обереутские. Однако отмеченная выше кодировка Штиха как комара/Комаровского подталкивает к дальнейшим поискам возможных криптограмм.

Пастернак, разумеется, прекрасно отдавал себе отчет в смысловом потенциале собственной фамилии. Его письма к Ольге Фрейденберг и к первой жене, Евгении Владимировне, а также воспоминания его брата Александра Леонидовича содержат целую батарею «пастерначных» каламбуров.

«Да, мы видели [родителей — Л. О. и Р. И. Пастернаков] на вокзале... Одним словом, как будто это не люди, а овощи, которые были подвергнуты последовательной пересадке из местности в местность. Свойство пастернака расти в земле и обрастать землею; да, таково свойство этого вида. Вы понимаете, для них совершенно закрыт был вид на Екатерининском канале! В этом смысле папа оказался меньше всего пастернаком...» (письмо к А. О. и О. М. Фрейденберг, 19 августа 1910 г.).

«Записка была написана рукой Маяковского. Она долго сохранялась у меня как некая дорогая реликвия, но при переездах она потерялась. Я знал наизусть ее содержание. В записке стояло: „В супе нашего веселья не хватает только вас, о Пастернак!" — и все. Запиской же... я ответил: „Маяковский, вы правы — без пастернака суп пресен! Еду!"... В тот вечер... ехидничали, злословили, каламбурили, как всегда...» (А. Л. Пастернак).

Особенно интересны в этом огородном плане два письма Б. Л. Пастернака к жене Евгении Владимировне — благодаря серьезности их содержания, их поэтическому тону, а также проходящей в них важной теме адаптации к советской литературной среде.

«Мира, в котором я был... приготовлен... и снабжен клеймом — не существует. Было сердце.... В борьбе за существованье оно пытается превратиться во что-нибудь из того, что его окружает. Но его способность к оборотничеству сомнительна. Его окружает жесткая флора пустыни. Куда ему меряться с ней в ее жилистости, мясистости и буйной выносливости» (25 июня 1924 г.).

«И слава Богу, что к обеду моему подаются перец с горчицей. Как бы стали мы есть лучшее, что может дать земля, не ставь судьба к нам на стол этого горького судка? Крестьянские и пролетарские поэты словно нарочно созданы, чтобы было у нас, чем обливать и посыпать салат, огурцы и редьку. Ты скажешь, что я слишком много о себе говорю. Ну прости, а мне казалось, что о тебе, я нас друг от друга не отделял. Но если вспомнить, что и пастернак существо огородное, а также оглянуться на сказанное в первых строках письма [о розе, вложенной ею в письмо к нему] или просто... сунуть нос в выдвижной ящик [где роза находится в этот момент], то надо будет признаться, что письмо совсем ботаническое... О чем тебе убиваться? Выйдем, выйдем на дорогу, родной кусок меня самого, правая моя рука, межреберное мое чудо... я вижу наплывы густой зелени... и тебя и себя, глядящего на тебя и, кажется, сутки сплошь целующегося и сросшегося с тобой, и вот мы с тобой цветем, пахнем, ослепляем или дышим тенью» (3 июля 1924 г.).

Отвлекаясь от богатой интертекстуальной клавиатуры этих фрагментов и от красноречиво иудаистической, в ритуальном духе седера, трактовки кулинарных мотивов, сосредоточимся на тщательно выстроенном автором письма романе о розе и пастернаке. Если весь отрывок читается как подстрочник некого обобщенного пастернаковского стихотворения, то не образует ли данный ботанический союз проясняющую параллель к любовной связи между кислицей и рислингом из «Имелось»? Не дает ли он дополнительное основание рассматривать их как метонимических заместителей не названных в тексте пастернака и винограда и, значит, Бориса Пастернака и Елены Виноград?

Русское слово «пастернак» (и соответствующая еврейская фамилия) представляет собой заимствование из немецкого через польский и восходит к латинскому pastinaca. Обращение к латинским, этимологическим и энциклопедическим словарям обнаруживает исходно женский, а не мужской (как в новоевропейских языках), род этого слова, а также неожиданные смысловые связи внутри соответствующего лексического гнезда. Pastinaca оказывается производным от глагола pastinare, «вскапывать почву под виноградник», и существительного pastinum, «мотыга для вскапывания под виноградник; участок земли, вскопанный под виноградник». Внутренняя форма слова «пастернак» прочитывается приблизительно как «пряный корнеплод, растущий на участках, вскопанных под виноградники»¹⁴.

Тем самым, как бы уже по самой сущности вещей, заранее сбывается свидание, назначаемое Елене Виноград в книге «Темы и вариации» (1917):

Я скажу до свиданья стихам, моя мания,

 Я назначил вам встречу со мною в романе. 

Как всегда, далеки от пародий, 

 Мы окажемся рядом в природе.

«Пастернак» и «виноград» оказываются в буквальном смысле рядом — если не в природе, то, во всяком случае, в той садово-виноградно-огородно-свадебно-романной культуре, которая объединяет «Сестру мою — жизнь» с «Песнью песней» и образует столь постоянный контекст жизни и творчества Пастернака вообще.

Мог ли Пастернак знать и иметь в виду все это? Заглядывал ли он встарь в этимологический словарь?

Он явно любил каламбуры, каковые, вместе с другими неожиданными совпадениями, он толковал как подаваемые ему знаки родства с мирозданием и божественным промыслом.

Он любил значащие имена — имена, которые, по формулировке Дурылина, «спрягаются», вроде латинского имени Рели(н)квимини в ранней прозе (relinquimini, «вас оставляют»; reliquimini, «вы в долгу»; Ю. М. Каган), или иным образом «говорят». Таковы «доктор Живаго», «(мед-)сестра Антипова», место их роковой встречи — «Юрятин» (от «Юрий» и «Св. Георгий») и мн. др.¹⁵

Он любил также значащие топонимы. Вдобавок к Юрятину вспомним: многократное каламбурное обыгрывание эстонских названий станций Вруда, Тикопись и Пудость в переписке с Фрейденберг; осмысляющую разработку названий Ржакса, Мучкап, Балашов и других в «Сестре»; его эстетическое наслаждение при известии, что его жена Евгения с сыном Евгением живут в Германии на Евгеньевской улице (Eugenstrasse); и насыщение географии романа «Доктор Живаго» такими мифологически богатыми названиями, как Юрятин и Мелюзеево (от Мелюзины), — в духе эмблематических топонимов Ветхого завета (типа долины Виноградная Кисть в книге Чисел).

<...> 

ПРИМЕЧАНИЯ

1 См. воспоминания Н. Н. Вильмонта, А. К. Гладкова, Зои Маслениковой, 3. Н. Нейгауз-Пастернак, Е. Б. Пастернака и многие другие (в частности, собранные в увесистом томе «Воспоминаний о Борисе Пастернаке» под ред. Е. В. Пастернак и М. И. Фейнберг), переписку Пастернака с О. М. Фрейденберг, родителями, Мариной Цветаевой, Е. В. Лурье-Пастернак, 3. Н. Нейгауз-Пастернак, работы Е. Б. и Е. В. Пастернаков, Лазаря Флейшмана, Кристофера Барнса, В. Альфонсова, И. П. Смирнова, Кэтрин О'Коннор, К. М. Поливанова, В. М. Борисова, В. С. Баевского и мн. др. 

<...> 

14 В истории европейской кухни пастернак (по форме напоминающий морковь, а по цвету и вкусу — картошку) был вытеснен привезенным из Америки картофелем. В этом, если угодно, можно усмотреть подтекст известного замечания Пастернака, что после сталинской резолюции о лучшем, талантливейшем поэте советской эпохи «Маяковского стали вводить принудительно, как картофель при Екатерине», освободив Пастернака от «раздувания [его] значения» («Люди и положения»; 1956).

15 На эту тему существуют специальные исследования, в частности В. М. Борисова и И. П. Смирнова.

 <...>