Борец-мученик за Св. Русь в смутную годину Владимир Феодорович фон-дер Лауниц, С.-Петербургский градоначальник...
Борец-мученик за Св. Русь в смутную годину Владимир Феодорович фон-дер Лауниц, С.-Петербургский градоначальник / [Соч.] Свящ. Кафедр. собора г. Тамбова Константина Богоявленского. - Тамбов : тип. А.Н. Васильева, 1912.
(отрывки)
— 26 —
... Говорил им, что чрез эксплуатацию крестьянского труда у них в будущем могут обостриться отношения с крестьянами, что трудно тогда им надеяться на полную защиту. Убеждал их отказаться от земли в пользу местных крестьян. И часто скупщики земли после таких теплых бесед отказывались от покупки. А Влад. Феод. тем временем чрез банк устраивал крестьянам возможность купить им эту самую землю.
— Он не давал в обиду крестьян, часто увещевал помещиков, если их управляющие эксплуатировали крестьян, ставил в укор помещикам, что часто они сами были виноваты в погромах своих имений, (конечно, далеко не все); что не сумели уладить своих отношений к крестьянам так как обрабатывая землю не сами, эксплуатируя крестьян, благодаря своих управляющих нередко портили отношения с ними.
— Во время крестьянских погромов, он, сознавая, что крестьяне, как неразвитые неразумные, сбитые с толку, часто „не ведают что творят", ходатайствовал за них пред высшей властью. Так в донесении министру внут. дел о беспорядках в деревне Заулок, Темник. уезда, в имении Новосильцева, он пишет: „в виду полного искреннего раскаяния ходатайствую о разрешении простить крестьян, не налагая наказания. Напуганы достаточно, к тому же в день беспорядков градом выбило всю озимую рожь. Предположить можно постороннее влияние, идущее с Выксунских заводов, которое однако установить не удалось. Расследование продолжается".—После усмирения аграрных беспорядков в селе Лядовке-Моршань,
— 27 —
Кирсановского уезда, с одной стороны он пишет товарищу министра, заведывающему полицией: „в виду исполнения моих распоряжений о возвращении награбленного и полного покаяния. я полагал бы возможным удовлетвориться понесенными крестьянами наказаниями, кроме, конечно, главарей-агитаторов, роль которых выяснится по окончании дознания. „В то же время с другой стороны, он, ходатайствуя за крестьян пред пострадавшим во время погрома—владельцем М. Г. Петрово-Солово, 25 сент. 1905 г. ему пишет: „в виду действительного полного раскаяния крестьян прошу не портить чудных отношений, существующих между Вами и крестьянами. Нежданно, не гаданно налетевший шквал не может пройти без небольших убытков. Смените гнев на милость и не омрачайте то доброе, которое еще сохранилось в Ваших отношениях к крестьянам. Они Вам преданы, они Вам благодарны, они ценят Ваши заботы".
— Таков то был этот попечительный „мужицкий" отец-губернатор. И вот про него то его враги и распускали нахальную, возмутительную ложь о его жестокости. В. Ф. Лауниц и жестокость—это два понятия, несовместимые для лиц, сколько-нибудь знавших покойного, этого рыцаря без страха и упрека, этого христианина, готового буквально отдать ближнему все, что он имел—.
— Жизнь в деревне, в отставке от службы, В. Ф. проводил самую деятельную и здоровую. Вставал в 8 часа утра. Ехал в поле, осматривал, во все вникал. При возвращении обходил все мастерские в своем имении и часов с 11 до 12 дня отдыхал. Затем в 1 час дня снова
— 28 —
ехал в поле, откуда приезжал домой часов в 6 вечера, а здесь его уже ждали „собеседники"— тот русский крестьянин, в которого у Владимира Феодоровича впоследствии образовалась какая-то мистическая вера.
Эта жизнь в деревне на лоне природе, близость к матушке-земле и ее непосредственным верным сынам—крестьянам землеробам, укрепила в нем горячую веру в Бога. Будучи глубоко верующим христианином, он свято чтил православную веру, впоследствии в течение всей своей жизни боролся за ее величие, ее силу, негодовал при виде того безверия, того легкомыслия, с которым относятся теперь к религиозным вопросам нашей святой православной веры. И судило ему Провидение пасть от руки иноверца, лечь под сводами храма Божия после горячей молитвы в нем. Его друзьями—очевидцами вспоминаются с благоговением крестные ходы в Харькове, в Тамбове, в которых он с особенною ревностью участвовал, сам неся святыни чудотворных икон. И Промысл Божий как бы нарочно избрал впоследствии эту выдающуюся религиозность орудием для своих дел. Почившему суждено было послужить великому Саровскому торжеству прославления мощей преподобного Серафима. На его плечах вынесена тогда вся ответственность с гражданской стороны.
— Свою глубокую веру в Провидение он выражал всегда, неустанно повторяя: „велик Бог земли Русской". Всегда, везде во многих случаях жизни, когда его душу осеняла, вдохновляла мысль о важности этого момента его жизни,—крестное знамение являлось отражением этой мысли. ...
<...>
— 61 —
Мужичий бунт.
А эта гидра разнесла свое ядовитое дыханье уже по всей Руси. Начались крупные мужичьи бунты. Бунты кипели по соседству в Саратовской губ., в Воронежской, а в Тамбовской в 1-й половине 1905 года еще спокойно было. Как вдруг 15 июля получается известие, что происходит мужичий бунт и грабеж имений М. Г. Петрово-Соловово, И. И. Сатина, расположенных на границе Балашовского и Кирсановского уездов—крестьянами села Моршань-Лядовка, Кирсановского уезда.
Берем из дневника того времени целиком описание этого бунта, типичного по тому времени для многих местностей взбудораженной России...
— «Еще с весны 1905 года в нашей местности циркулировали слухи, что в ближайших экономиях будут земельные беспорядки. Говорили, что весною крестьяне думают самовольно пахать владельческие земли, но слухи оказались вздорными и жизнь шла своим чередом; никто чужого ничего не брал, все было тихо и смирно, никаких особенных признаков в селе, указывающих на беспорядки, не было. Правда, в виду того, что село находится на самой границе с Балашовским уездом, Саратовской губернии стали в мае месяце упорно держаться слухи, что в соседнем селе Михайловке, Балашовского уезда, настроение неспокойно, что будто бы большая группа лиц ездила в какой-то Бобылевский лес на какую-то большую сходку, где участвовали до 400 человек, в том числе много из с. Михайловки. И опять всё-таки в нашем селе спокойно
— 62 —
приступили к летним работам. Скосили рожь рано: начали косить около Петрова дня. Рожь убрали, копны были в поле; овёс еще не поспел.
Наступило временное затишье в работе.
Незадолго до предстоящего людского пожара не было заметно ничего особенного. Так в лесу, в кучах сухих листьев, валежника и бурелома. Бог весть как и откуда, потянет дымок и поползут сизые молчаливые струйки. Лес еще кажется спокойным и торжественным и звонко раздаются в нем голоса веселых птиц. Но дым пробивается сильнее, и под вековыми наметами чувствуется пламя. Зловещими космами расползается дым между мшистыми стволами, пробирается по земле и тянется выше к зеленым веткам, как будто хочет одурманить их, чтобы потом пожар захватил их врасплох и заставил запылать могучим живым костром, полным дикой разрушительной силы...
Вот в это то время, около 10 июля, и началось смутное время в нашей местности. Сначала началось простым ночным воровством копен с полей в небольших размерах, но день за днем оно все увеличивалось.
Уже с 12 числа это ночное воровство копен стало принимать угрожающий характер. Встаешь утром и слышишь:—«говорят, у того-то сегодня увезли 30—40 копен,—у того-то в имении ночью караульщики встретили обоз в 50 подвод»... Дело начинало принимать характер массового ночного грабежа. Но вот 14 июля около 10 часов ночи, точно в набат, по селу заговорили: «повещают
— 63 —
завтра ехать к Солово за копнами, да не ему возить, а себе»... На селе раздался около этого времени выстрел, точно какой-то сигнал, а затем послышались: крик, визг, песни, ржанье лошадей, скрип колес... и точно с высоты минарета, громко, звонко раздается в вечернем воздухе: «братцы, настало золотое время, берем все у помещиков, отработались мы им;—чуть свет прогнавши коров, всем ехать к Солово себе за копнами. Кто не поедет, тот изменник, сжечь его, разорить его»... Послышался конский топот верховых всадников-вестовщиков с ружьями за плечами...
«Назад, дураки!;—Зачем ночью? Все наше... Пришла еще весной золотая грамота—брать себе все у помещиков... Утром все к Солово»...
Об этой „золотой грамоте" все говорили, но никто ее не видал. Она точно с неба упала к ним и оставалась для всех таинственной, но в нее верили, на нее ссылались, когда убеждали непокорных, и даже понимали каких-то неизвестных людей, которые эту бумагу читали. Написана она серебряными буквами и украшена золотым орлом.
Оказывается, этой ночью как в предыдущие ночи, транспорт подвод в 50—вздумал ехать в ночной грабеж за копнами... Но приехали Михайловские вестовые, повестили всем ехать утром рано, как прогонят коров в стадо, открыто в дневной разбой. Выстрел ружейный был сигналом общего схода. Вот образовалась группа. Стоит агитатор с ружьем за плечами и беспощадно ругает всех и вся, с ним несогласных.
— 64 —
К нему подходит почтенный старик и грозно говорит: «Ты чей?! ты что это мутишь здесь народ»? — А тебе что нужно? Будешь возить завтра копны?» — говорит тот. «Нет» — отвечает старик. — «Так убирайся, куда Макар телят не гонял, пока жив, а то сейчас убью. — Видно богат, что за господ стоишь. Тебя красным петушком угостить нужно... Так, братцы»... Толпа гогочет... Благочестивый старичок, не встречая поддержки в толпе своих, пятами, да к себе на задворки, да без памяти домой. А безумная толпа рада . . . Как же наступила её «золотая пора»!... Раздаются песни, победные клики, заиграла на щеках выпитая чарка вина, услужливо припасённого агитаторами... Шум... крики, песни...
Жутко стало на сердце. Вот оно... начинается...— невольно думалось... и страшно стало на душе, больно на сердце за этот темный люд, за эту темную массу, которой, точно курильщику опиума, соседние проходимцы обещали волшебные картины из «золотой поры» с золотыми грамотами».
«Не ведят бо, что творят» – вспоминаются слова евангелия... И жалко до глубины души становится эту несчастную жертву доверия злобным агитаторам...
Не спалось... Едва пришлось вздремнуть, не более двух часов. Тяжёлый кошмарный двухчасовой сон под 15 июля разрешился, когда до чуткого, тревожного слуха дошел топот и скрип нескольких сотен телег, ржанье коней и веселый, точно на пиру говор ездоков. — То отправилось все село, в несколько сот подвод на дневной грабеж в соседнюю экономию Петрово-Соловово...
— 65 —
Робких было немного. Большинство с какой-то пьяной поспешностью собирались в путь, запасаясь кольями, вилами, топорами, кто чем попало; запрягали телеги, забирали мешки, чтобы грабить барское добро, на что, по общему убеждению, теперь они имеют право.
Чудилось из старых, седых, времен... То будто татарская орда, скрипя множеством телег, поднялась в набег на Святую Русь... То казацкая вольница идет грабить чужое добро... То чернь Пугачевская катит лавиной, все уничтожая на пути...
С трудом раскрылись отяжелевшие веки... В глазах круги. Спешу в церковь помолиться Богу.
Как больно, как горько было видеть впервые днем, во время служения литургии, из окон алтаря громадную вереницу уже награбленных, полных возов... Лошадей гонят рысью, точно боятся, как бы не опоздать с грабежом, как-бы другие более не захватили.
К концу обедни уже уехали все снова. Рассказывают, что во время первой поездки народа за чужими копнами, весь огромный обоз захватывает в поле крестьян, которые накладывали или свои личные (испольной работы) копны, или барские, чтобы везти их по назначению, т. е.: свои к себе, барские на барское гумно. Тогда агитаторы приказывали им складывать испольные свои копна с возов назад, а барские везти к себе домой. Один мужичок заупрямился, говоря, что не будет грабить, что это — грех. Тогда агитатор зажигает спичку, подходит к возу и говорит мужичку: «накладывай барское и вези со всеми к себе домой, или я сейчас сожгу и телегу твою и лошадь». Делать нечего, мужичок покоряется... Около двух
— 66 —
часов дня, точно по беспроволочному телеграфу, передается по всему селу: «сейчас ехать к Сатину. У Солово все взяли. Михайловские мужики еще ночью очень много разобрали». И действительно, через час громадная вереница подвод потянулась на хутор к Сатину.
Страшно было смотреть на этот странный поезд. Крупной рысью бегут лошади. Гремят телеги. Шум, гам. Многие возницы, стоя, управляют лошадьми. Лица все в пыли, только сверкают глаза, охваченные каким-то безумным огнем. Толпа стала звереть, лишаясь всякого соображения. Попадаются отдельно отставшие подводы. Идешь, на встречу мужичку.
— «Тихон, Иван, что вы делаете»?.. — говоришь им.— «Побойтесь Бога, не губите себя, свою семью, пожалейте ребятишек»...
- «Нельзя, батюшка. Сам не рад чужому добру. Убьют»...— отвечает тот и точно в лихорадке сам весь трясется. — Часа через два на горизонте показывается длинная тонкая лента, которая тянулась по направлению к Моршани, — то громадный обоз награбленного чужого добра везут Моршанцы. Подезжает первый, головной воз к Моршани, а конца возов на горизонте версты за три не видать... Бабы, девки, дети, — все оставшиеся высыпали на встречу... Пляшут, хлопают в ладоши, поют песни, отуманенные воображаемым праздником на их стороне.
Смотря на эту длинную вереницу возов, пляску, веселье домашних, слушая скрип возов и ржанье коней, глядя на опьяненные легкой наживой горящие глаза на запыленных лицах мужичков, страшная жуть и оторопь брала… «Недалеко и от пугачевщины», невольно думалось.
— 67 —
Когда толпа поехала грабить имение Сатина, то видит, что один крестьянин, получивший много благодеяний от конторы Сатина, спокойно с семьей молотит дома машиной свою рожь... Подлетают добрые молодцы..... «Запрягай лошадей, вези с нами, не то сожгем твою машину и тебе не сдобровать»… Отпустил мужичек своих деток-сыновей брать невольно чужое добро, а сам пеш пошел в контору, со слезами рассказал, что его заставили грабить, и тут же обещал все обмолотить и после привести в экономию.
Или, говорят, один мужичек никак не хотел грабить. Чтобы избавиться от насилий, он заранее уехал в предполагаемый к грабежу хутор предупредил и просил бурмистра скрыть его. Тот говорит, что пожалуй, как разыщут скрывшегося, то еще хуже озвереют. Тогда мужичек оставил где-то около хутора свою лошадь, а сам залез в один из нескольких скирдов хлеба и сверху закрылся снопами.
С гиками, криком прискакала буйная толпа... Случилось так, что толпа бросилась разбирать именно тот скирд, где спрятался беглец. Разбирают снопы и видят своего мужика. «Ах ты, подлец, такой-сякой — кричат ему, — в колья его... изменщик- кричат...
Толпа готова была разорвать беглеца.
- «Да что вы, белены чтоль, окаянные, объелись» — кричит найденный.—«Я уж давно тут жду вас, проклятых, а вы на меня: «изменщик».
— Зачем же ты сюда попал''— кричат ему.
— Да я скрылся от служащих. Небось, давно бы мне рожу-то нагрели, кабы не спрятался...
— А где же лошадь твоя?
— 68 —
— Должно быть ушла, сейчас пойду и отыщу... Толпа успокоилась. Затем беглец спокойно, благополучно лезет со скирда, нашел свою лошадь и уже вместе со всеми накладывает копну хлеба.
Настал вечер. Кончили возку копен. Началось бесшабашное пьяное веселье... Собирался с гиком, криком совет пугачевский...
Собиралась сходка в центре села решить — какова будет завтра работа. Толпа хозяйничала там: хаотический гул голосов, не похожих на человеческие голоса, в который вплетался не то рев, не то храп каких-то беснующих животных,— все это будоражило ночь, и рождались во мраке чудовищные образы, с визгом исступления метавшиеся вокруг и сталкивавшиеся друг с другом...
Приходит на сходку один молодец и приветствует всех: «здорово старички! Сам Господь собрал нас сюда»... А вино льется рекой, круговая чарка обходит гостей. «Завтра Сатина и Шаховского»... слышится кругом. «Не бойтесь, наказания не будет, а приедет начальство, так я отвечу. Я знаю как. Вы надейтесь на меня.— А вот что, братцы, ведь, поп то ваш — говорит агитатор, еще весной получил золоту грамоту, чтобы все брать у господ, везде ее читали, а он ее хоронит, вас обманывает, взять нужно ее у него эту грамоту»...
— Взять у попа хлеб... Они за землю податей не платят.
«На что у наших духовных брать-то»—раздается голос,—«ведь и по снопу-то не достанется»...
Вот близ дома проходит кучка мужиков с другим агитатором: «Братцы! пойдем к попу, возьмем грамоту,— не даст он нам ее, так вытащим его за волосы, разнесем его»...
— 69 —
Некоторые не соглашаются. Шепот.— «Братцы! Я вас, всю Моршань, сделал с хлебом, пойдемте, я первый зажгу»— раздается все тот же голос.
Но толпа проходит мимо. Слышат это мои соседи, не принимающие участия в грабеже; слышит своими ушами в вечерней тишине все это моя семья, так как сход был шагах в 50 за общественным сараем. И ужас стал вселяться в душу семьи... У меня же от таких речей в это время сердце как-то болезненно защемило.
Часов до 2-х ночи продолжались безумные крики. — Наконец толпа разошлась... Нечего и говорить про какой-нибудь 1—2-х часовой сон, когда каждый шорох, каждый звук от пролетевшей мухи слышало тревожно настроенное ухо. Рано утром приходит соседка... — «Живы, батюшка»? «Жив»—говорю я.—«А мы как услышали, так и не спали всю ночь, боялись беды»,—тараторила соседка. Снова обедня. Горячая молитва несколько успокоила душу. Сердце как-то закаменело.
16 июля с утра опять грабеж у Сатина. Все шло по той программе, какая была услышана накануне.
Что было делать, чтобы остановить безумную толпу? Начальства в селе никакого нет, кроме сельского старосты, которого караулили «добрые молодцы» и заставили бессонную ночь провести в кустах, на огороде... В селе даже нет стражника. Волость находиться в 20-ти верстах.
Совершить крестный ход? Но с кем? Все не принимавшие участия (а таких было очень мало) забились по углам, боятся, дрожат от страха, боясь жестокой мести; остальные же— как увидят духовных вместе, так и кричат; «А! Совещаются!—Хорошо,
— 70 —
мы им зададим»! А вдруг безумная толпа пред святыми иконами, прибегнет к насилию?!
15-го и 16-го июля ходил по селу, по гумнам и ригам. Весь народ был там, потому что туда возили, там и молотили...
Там, если возможно воздействие, то и можно только беседовать. Собралась толпа, человек в 90 - стариков-старух. Казалось, осталась только одна сторона воздействия — семейные, старики, других не отыщешь. С ними и пришлось беседовать. «Что вы делаете? Что вы творите? Опомнитесь! Остановите детей своих, не срамите своих седых волос !— Батюшка! Сами не рады. Смутили нас. Я вот сына палкой бил, а он утром опять уехал. А вон, Феодоровна, так в хворь вдалась, в постель слегла. Уж как уговаривала: «сынок! ведь, есть у нас хлебец, слава Богу, грех будет нам, не езди»! - Мамка, люди едут, и я поеду» — отвечает тот и присоединяется к общему «Панургову стаду».
Часами длилась наша беседа. Выхожу из риги, пошел далее по селу, смотрю позади гумен стоит молодец, (после мне сказывали — агитатор), посмотрел на меня так пристально и пошел по направлению к полю. Смотрю вдали пыль стоит столбом. Подъезжает пустой громадный обоз Моршанцев из Солового поля. — Говорят, ездили за скирдами, но уже их все растащили и зажгли, так называемую, «Михайловскую овчарню» — огромный корпус. Издали видно, как тянулся к небу черный, густой дым пожара. Повстречался агитатор с обозом, который остановился около него, вынул записную книжку, дал какую-то записку и сказал: (как после передавали) «взять сегодня»! –
- 71-.
Обоз крупной рысью поехал грабить, имение князя Шаховского.
Вечерняя программа 11 исполнялась.
Походил я по гумнам, уговаривал, беседовал, и тяжелое чувство беспомощности овладело душой.- Видишь страшное зло кругом, и чувствуешь свое бессилие уничтожить его...
Самые разнообразные чувства волновали душу: боязнь за семью свою, жалость к несчастному приходу, горькое сознание своего бессилия, мысль об окружающем бесначалии... Боже мой, что эти были за минуты душевного томления! Не приведи, Господи, пережить их еще хоть раз.
16 июля близко к 2 часам дня, я был недалеко от храма. Вдруг шум в конце села. Затем, с быстротой молнии, пронеслось по селу: „казаки в поле отхватили наших". Везде народ группами лезет на крыши, на ометы соломы, чтобы видеть, что творится в поле. Я влез на колокольню. Открылась чудная картина сельской природы с высоты храма. Необозримые поля. Везде пестреют копны хлеба. Внизу под горою тонкой лентой струится река Карай. Птицы реют в пространстве. В воздухе спокойно, тихо. Природа спокойна. Лишь венец творения Божьего, человек, не спокоен. Кипят его страсти. Как зверь, рыщет он всюду, уничтожает подобного себе же человека. Тесно этому зверю, мечется он, точно в клетке, на простор! А как прекрасен Божий мир, как много на нем на каждом шагу рассыпано чудесных даров Божиих! И человек не пользуется ими, не обращает на них внимания, не ценит их, потому что в нем увял лучший цветок в
— 72 —
венке украшений его чела, как образа и подобия Божия, это любовь к Богу и ближнему!
Среди картины всех красот природы открылась и другая картина, которая темным пятном ложилась на светлом фоне дивных красот Божьего мира, открылась картина, которая ясно говорила, что в человеке живет зверь, и притом лютый зверь.
Версты за 3 от села в поле видна была громадная черная масса людей. По дороге в село, примерно за одну версту от него, стоял большой обоз отпряженных возов, а седоки, верхом на лошадях, с вилами в руках на перевес, точно какие то дикие готтентоты с копьями в минуту боя, скакали по направлению к общей массе в поле, из села также поскакала масса верховых с вилами в руках, с кольями, с дубьем; и все это разными межами стремилось в поле. Ясно было видно, как лентой тянулись все эти люди к предполагаемому месту побоища. Упало сердце. Избави Бог, думалось, начнется побоище. Могут быть убитые, изувеченные; несчастные семьи... Нужно быть очевидцем—свидетелем подобных минут, чтобы понять всю горечь, всю тяжесть подобных событий. А там видно было, как пыль клубилась; виднелись всадники, которые скакали; то друг за другом, то на перерез дороги. - Но вот некоторые всадники отделились далеко, далеко вперед; масса остановилась, стояла примерно минут 10, а затем спокойно повернула к селу. Видно было, как снова стали запрягать награбленные воза и спокойно ехать в село. Мнилось, будто жестокая толпа расправилась с своими жертвами и спокойно, как победитель, возвращается домой.
— 73 —
Оказалось, что служащие экономии князя Шаховского с полицией задумали, человек 15, оказать грабительской толпе сопротивление и не допустить до разграбления. При этом и происходила скачка из стороны в сторону; то скакали пойманные в малом количестве крестьяне, которых было отрезали служащие; то служащие с полицией, чтобы удрать от бешеной, все увеличивающейся толпы грабителей, которые видя, что на них нападают служащие с полицией в малом количестве, выпрягли своих лошадей из возов и бросились к своим. Да из села тоже масса всадников приехала, так что полиции и служащим ничего не оставалось, как бежать от разъяренной толпы. При этом один стражник был легко ранен вилами. Кроме того избили ямщика станового пристава (который пересел в другой экипаж), за ту вину, что он возит «станового».
Тут же имела место такая картина: за становым приставом, сидевшим в экипаже с кем-то из служащих экономии, погнались человек 15 крестьян с вилами. Пристав приказывает уезжать скорее от толпы. Идет скачка. Лошади экипажа пристава умучились. Пристав приостанавливается. Толпа настигает. Пристав говорит толпе, чтобы не подъезжали близко, иначе будет стрелять. Толпа приостанавливается. Пристав приказывает вознице ехать скорей, а толпа за ним гонится. Пристав приостанавливается, и толпа также. Так продолжалось раз до 3-х. Все-таки пристав ускакал. Но весь трагизм его положения заключался в том, что револьвер от долгого бездействия давал осечки, не стрелял; было у спутника по экипажу ружье, но без пуль так что для уст
— 74 —
рашения толпы, хотя и приходилось прикладывать ружье к плечу, но если бы знали, что добрая, ловкая дубинка в руках „доброго молодца", пожалуй, сильней бы поработала, чем ружье без патрон... Избави Господи... Будь толпа более 15 человек, она догнала бы пристава и безусловно бы зверски с ним расправилась. Эта стычка на поле князя Шаховского уже ясно указывала, что толпа озверела, что более слабую силу она разнесет, покорится же только более сильной.
Таким образом к 2 часам толпа возвратилась из имения Шаховского с гордым видом победителя, наэлектризированная победой над полицией.
— „Приди солдаты, мы их в колья," трубила безумная толпа. Для лучшего смущения толпы агитаторами была пущена молва, что на просьбу о войсках отказано, а полиция с мужичками не справится, потому можно грабить безнаказанно.
Часам к 5 вечера определилась новая, следующая программа действий на ночь и на воскресенье 17-го июля: вечером ехать к ближайшему мелкому хуторянину Мухину, взять у него все скирды; ночью идти к священнику—требовать „золотую грамоту" о позволении грабежа имений. „Если поп не даст — грозила толпа—то растащить у него все, сжечь его, избить его! Он нас обманывает, он „таблицы Царския" для нас, как получит, так и рвет в алтаре. Он за господ стоит, потому и ходит по селу уговаривает не грабить, что ему жалко не нас, а господ. Он их руку держит"... Далее пронеслось: утром рано ехать в Красное Колено (3 версты) разбить монополию, разграбить базар (там в воскресенье базар), сжечь имение Сатина и разделить по себе его скотину. „Нет, уж мне ко-
— 75 —
рову то не надо"—говорил один мужичек, мне лучше лошадь, а то у меня нет ее, пусть другие говядину едят, а я лучше возьму лошадку".
Не поймавши медведя делили его шкуру. Признаться, когда я услышал, что ночью собираются ко мне идти за «грамотой», я сначала не совсем поверил. «Неужели толпа дойдет до такого безумия, ведь, вести толпу ко мне агитатор мог только единственно имея в виду меня и всех духовных, как противодействующих грабежу, уничтожить с дороги. И невольно мне вспомнился злобный взгляд агитатора, когда он пристально на меня посмотрел, при моем обходе утром села после бесед со стариками и матерями. Смутился я было духом, но думал, что это, может быть, так для острастки духовных сказано... Но вот около 5 1/2 час. вечера слышу уже собирается около 200 подвод к Мухину — грабить его скирды. Прихожу в дом, прислуга вся в слезах, домашние в испуге. Получаются точные известия — и домашними, и прислугой со всех сторон, что с минуты на минуту нужно ждать погрома у себя в доме.
Наконец, пришли ко мне три старичка, каждый по одиночке, да встречали то меня на огороде, и каждый со слезами меня умолял; «Батюшка! беги, убьют, озверели!» «Да верно ли дедушка, что ко мне собираются!» «Верно родимый! Только и толкуют про тебя, что у тебя «золотая грамота», что держишь руку барскую... Беги, батюшка... Бога ради, беги, убьют!» твердил другой. «Да смотри, батюшка, не промолвись про меня, что сказал тебе, а то и мне худо будет. Вишь, ведь озверели»...
Дрогнуло мое сердце. Действительно вижу, что народ озверел после расправы со служащими
— 76 —
экономии Шаховского и полицией; что никаких разумных увещаний, а то хуже в ярость придут. Видел, что программа негодяев в точности исполнялась.
В самом деле: разве не может найтись 10 — 15 пьяных негодяев с агитатором во главе (исключая мысль, что прихожане в общем не тронут своего священника) ворвутся в дом, под видом требования «золотой грамоты», и на разумные увещания ответят хорошим ударом в голову!...
Но главное, сведения шли со всех сторон и от этих 3-х—беззаветно преданных мне стариков. Сомнения мои рассеялись. Нужно было принимать меры. Но что делать? Неужели в самом деле бежать? Ведь бежать священнику в такие минуты от своего прихода, — не все ли равно, что часовому без приказания разводящего сбежать с поста?— Даже хуже того!... Это будет — и грех великий, и подлость и трусость. Ведь при таком состоянии прихода каждую минуту можно было ждать драки, убийства, увечий, когда священник необходим для напутствования Св. Тайнами.
Решено было на семейном совете самому с женой остаться, а детей отправить. Но куда? К соседнему священнику, в Колено? Но у него завтра в селе утром будет разгром монополии и поджог имения Сатина, а он вблизи экономии живет, сам семейный.
Тогда лучше было в соседнюю деревню, Балакиревку, к одной доброй женщине...
Ударили к вечерне. С тяжелою болью в сердце отправил детей с женой... Точно что-то оторвалось на сердце. Мелькнула малодушная мысль: а может быть в последний раз.
— 77 —
Вижу, что обоз с пустыми подводами поехал уже грабить Мухина. «Исполняется точно», подумал я. У вечерни узнал, что большая толпа с подводами стоит у моей риги, где сложена свезенная с поля рожь моя и псаломщика.
И без того мы, духовные, точно побирушки какие, живем весь свой век подаянием, мучаемся от попреков за эти подаяния; тяжким трудом, если и родит что Господь в поле, собираем свой хлеб, чтобы хоть здесь получить что либо без попрека. И это последнее тащат...
«Ну, думаю, берите, тащите... Бог с вами»;— и горькое чувство обиды закипело на сердце.
— Толпа довольно долго стояла, потом стала с порожними подводами разъезжаться по домам. Вижу, и по дороге от Мухина также едут назад с порожними подводами. „Что за причина," думаю. Уж не случилось ли чего? Хотелось горячо молиться у вечерни пред престолом Всевышнего, но дух смущен, тревожен был. Разные мысли назойливо лезли в голову. Грешная земля приковывала к себе и не давала духу сосредоточиться, вознестись над землей; разные мысли не давали возможности— стать на высоту горную, чтобы спокойно отрешиться от земного и всю свою мысль устремить к Богу. Только невольно как то думалось и шептали уста: „да будет Твоя святая воля, Господи"! „Без Господней воли волос с головы человека не упадет"- как то приходила мысль среди всех других мыслей...
Смотрю, после вечерни по направлению из Балакиревки едет вся моя семья назад домой.
„ Что такое"? -спрашиваю.
— 78 —
— „В Маркунь (в 6 верстах там хутор Соловово) приехал губернатор с войском. Солдаты, свита губернатора идут сюда. Увидели меня на дороге и вернули назад. Сейчас будет здесь и губернатор,"—сказала мне жена.
Так вот почему и разъехались подводы то пустые! Оказывается: когда толпа стояла около моей риги, в это время из деревни Маркуни пришел один наш мужичек и предупредил грабителей, что приехал губернатор с войском.
Обоз, который ехал грабить Мухина, или ранее на час к нему приезжай, когда наложил бы копны и тихо ехал назад с награбленной добычей (ведь с возом вскачь не поедешь), или опоздай на полчаса, когда войска уже прошли через хутор Мухина (грабители были уже в версте от хутора), то вся грабительская ватага с поличным бы попала в руки войска.—Но тут Господь их сохранил,— они пред самым приходом войска уже разъехались с пустыми подводами по домам. При получении известия о приходе избавителей от грабежа, невольно вырвалось: „слава Тебе, Господи"!
Напряженные до крайности в течение нескольких дней нервы не выдержали, и невольно слезы покатились из глаз. Может быть, это малодушие, но не приведи Господи и „лихому татарину" переживать подобное малодушие. Ведь, пером нельзя в полноте передать всего, что перечувствовало в это время сердце.
Между тем уже войска подходили к селу. Часов в 7 ½ вечера они с барабанным боем вступили в село, а следом за ними приехал и губернатор В. Ф. Фон-дер-Лауниц, который осмотрел село, приказал на завтра, в воскресенье,
— 79 —
собрать сход после обедни, и сам уехал в Маркунь обратно, где приказал себе для постели приготовить сена. По приходе войска село успокоилось, хотя на первое время и раздавались воинственные крики со стороны разбушевавшихся мужиков. Но в общем крестьяне поняли, что слишком быстро прошла их „золотая весна", что настал конец их беззаконию. С понурами лицами подходит толпа мужиков ко мне.— «Что же делать теперь, батюшка»?— спрашивают меня.- „Смириться, покориться, просить прощения"—был мой совет. Об агитаторах и говорить нечего. Те, как только услышали о войсках, то скрылись, оставивши по себе только горькое воспоминание. Говорят, их после поймали.
На другой день. 17 июля, в воскресенье, к началу обедни, к часам, в храм приехал губернатор со свитой. Он усердно, истово на коленах молился, чем произвел глубокое впечатление на крестьян. Выслушавши внимательно проповедь священника по поводу этого мятежа, он после молебна подошел и приложился к святому кресту, затем в храме беседовал с регентом и местным хором из крестьян, которым выразил свое удовольствие по поводу их хорошего, стройного пения. Такое поощрение со стороны начальника губернии произвело на хор большое впечатление, и певчие после с гордостью, с повышенным душевным настроением, передавали по селу, что губернатор похвалил их. Между тем понуро шли мужики на сход. Точно с похмелья, на другой день после вечерней пирушки. После обедни губернатор поехал к крестьянам на сход. Не сразу сдались крестьяне. Был момент, когда губернатор едва не был
— 80 —
здесь убит! Сначала он один, без стражи, беседовал с крестьянами у сборной избы. Здесь в один удобный момент, его так окружили, подняли такой дерзкий рев на его убеждения и речи: с потрясанием кулаками, что наиболее горячие головы, как сами после говорили, решились было взять его в колья.
— В этот момент ко мне в дом прибегает ротный командир со словами: „батюшка, как бы с губернатором беды не сделали... убьют". А сам бросился к роте, расположенной на лугу, саженях в 200 от сборной избы.—Я приготовился в епитрахили с крестом идти к толпе. В это время рота солдат на бегах быстро побежала к сборной избе. Крестьяне, увидя издали бегущих солдат, присмирели.
— Освобожденный солдатами от толпы, Владимир Феодорович после того перенес место беседы на площадь, где были расположены и солдаты.
— После продолжительных бесед, в течение двух дней губернатору, В. Ф., человеку гуманному, глубоко верившему, как нам показалось, в истовое крестное знамение, творимое мозолистой рукой мужика на своем челе, человеку, считающему крестьянство в своей массе верными, неизменно преданными сынами Царя и Родины, считающему их твердынею русской жизни, на плечах своих вместе с другими сословиями выносящими все исторические невзгоды ее, оплотом всех ее исторических и православных устоев, особенно в нынешнее „шатающееся" время,—удалось отеческими, гуманными убеждениями, без применения военной силы, добиться покорности крестьян, сознания ими своей вины и добровольного возврата награбленного
— 81 —
чужого добра. Арестованы были в административном порядке только 3 человека.
И вот 18, 19, 20 и 21-го июля развертывается в селе картина обратной доставки награбленного добра в соседние экономии, причем экономии выдавали ярлыки в получении хлеба. В это время крестьяне, когда прояснилось сознание, сами стали ужасаться, чего они наделали. „От роду с нами этого не было, лукавый нас научил" - говорили они.
Встречается мне один крестьянин после того, как отвез обратно копны, и со слезами говорит:
— „Ну, батюшка, теперь смело каждый может мне и всей Моршани сказать: воры вы, копенники! Господи! до чего мы дожили!"
Многие свое душевное состояние выражали так: „Легко было возить, а трудно возвращать; при обратном извозе и сноп то кажется тяжелее и лошадь то еле идет: но как отвез в экономию, получил ярлык - весело стало на душе, точно камень, какой свалился с груди. Слава Богу, что образумились. Ведь совсем мы ошалели окаянные. Обесславили себя на весь свет. Теперь всем внукам, правнукам закажу"....
В общем—искреннее сознание своей виновности, искреннее, глубокое покаяние. Конечно, в семье не без урода. Были и такие, которые в силу необходимости покорились общему решению. Встречается один из таких с возом копны, которую везет обратно в экономию. Лицо хмурое.
— „Ну что, друг мой, везешь назад,—вот и хорошо - говорю я ему. „Еще бы... заставили то"... отвечает тот, но говорит таким тоном, точно из него иглы вытягивают. Не похоже ли его и
— 82 —
подобных ему, душевное состояние на то, которое испытываешь во время рыбной ловли. Видишь—клюет... —поплавок весь в воду ушел... Ого, вот так штука... Сейчас попадется. С трепетом вытаскиваешь удочку из воды, и видишь на крючке прекрасного большого карася... Еще момент, взмах... и карась на берегу. Да не тут то было!.. Карась полетел обратно в воду. Сорвалось!—с досадой думаешь, и так жаль становится этого карася....
Но в общей массе, повторяю, смело можно сказать, что раскаяние было полное и искреннее.
21-го июля закончился обратный извоз хлеба в соседние экономии, представлены были и все ярлыки.
22-го июля, после обедни, совершен был крестный ход на площадь и здесь отслужен Царский молебен, по случаю Тезоименитства Государыни Императрицы Марии Феодоровны и благодарственный Господу Богу—по случаю завершения беспорядков. Крестьянам земскому начальнику был вручен для представления высшей власти покаянный приговор, в котором они сознают свою вину, обещаются впредь подобного никогда не допускать и просят ходатайствовать о смягчении законной кары за их преступление.
После молебна говорил крестьянам речь земский начальник. Некоторые моменты торжественной обстановки молебна были сфотографированы. Затем старшим ротным офицером был произведен парад войскам, и провозглашена „здравица" за Царствующий дом и Государыню Императрицу Марию Феодоровну. По окончании парада были провозглашены „здравицы" исправником и сельским старостой. Не могу обойти молчанием „здравицы", провозглашенной местным сельским старостой.
— 83 —
подойдя вплотную к своему обществу, староста сказал: “Ну, господа, моя команда, вперед не безобразничать и подобного не делать!"—Дружное—„не будем" понеслось ему в ответ. Это наивное—„ну, господа, моя команда", было произнесено настолько просто, естественно, произвело такое впечатление, что не скоро его забудешь.
Кончилось торжество, стройно прошли рядами войска, и народ под небывалым, приподнятым всей торжественной обстановкой настроением, спокойно расходился по домам, сознавая и чувствуя, что не все потеряно, что при раскаянии и исправлении они могут быть по старинному хорошими моршанцами.
Как смотреть на происшедшие земельные беспорядки. Имели ли они в своем корне что-либо положительное, основательное логически заканчивающееся беспорядками? Нет! Это была внезапная буря, шквал, буран, смерч, налетевший неожиданно и готовый все сокрушить на своем пути. Как смерч достаточно уничтожить пушечным выстрелом, так и моршанские беспорядки были уничтожены приходом войск и гуманным умелым вразумлением губернатора. Почвы основательной для беспорядков не было. У крестьян—полный земельный надел, по сороковой десятине в каждом поле на душу, у них до 500 десятин земли, навечно купленной, до 500—арендной; кругом экономии—можно зарабатывать, имей только „золотые" руки, и жить можно безбедно, Разумеется, есть много и бедных, нужно бы по селу и еще земли,— но мало ли чего нужно, а у людей и этого нет, жить можно бы и без грабежа. Значит отсюда ясно, что моршанские беспорядки—дело стороннего влияния, и скорее
— 84 —
всего, они носили характер, „баранты". Что такое „баранта?" Это – какое-то, часто ничем необъяснимое сумашедшее желание взять—хапнуть, как объяснил примером Владимир Феодорович Лауниц. Он, как участник прошлой турецкой компании, рассказывал, что когда однажды, кажется гвардейцы, дошли до Адрианополя, то офицеры увидели дом богатого турка, бросились офицеры в дом и давай грабить. Даже дивизионный генерал, старик, уцепил прекрасное кресло и, пыхтя, потащил его сам из дома, не сознавая, что взять-то его он не может, потому что у него только верховая лошадь. И уж только вытащивши кресло и дома, бросил он его с силою на землю и вскрикнул: „Господи! да я с ума сошел!" и уехал от искушения. Вот она „баранта". Частию тоже было и с моршанцами, которые обезумели, Бог знает что делали, а потом после искренно удивлялись - как это они безобразничали.
Итак, кончилась наша моршанская „баранта". Дай Бог, чтобы она никогда не повторялась. Дай Бог, чтобы после темной бури и грозы засияло солнце, и жизнь, войдя в свое русло, протекала бы с полным ясным сознанием, что „чужое добро впрок не пойдет"...........
Но грозные события народных мятежей здесь кругом в окрестности проявились осенью того же года, только в другой обстановке, в других условиях.
<...>